Нашли у нас полезный материал? Помогите нам оставаться свободными, независимыми и бесплатными.
Отношения со временем и оценка его — черта любого большого художника. Одни ниспровергают прошлое, другие обнажают раны настоящего, но в любом случае эта борьба становится лакмусовой бумажкой проблем, которые назрели, и ран, с которыми нужно что-то делать. Искусствовед Даниил Каплан, соединяя, казалось бы, несоединимое, на примере творчества Казимира Малевича и Стивена Кинга показывает, почему и как проходит эта борьба и какие уроки художники преподносят нам, раскручивая маховик истории и бунтуя против сложившегося общественного порядка, который проникает в наши души, становится частью нашего «Я» и напрямую влияет на жизни каждого из нас. Разбираемся с ним, в каком мире мы оказались и почему.
Идея оскорбить историю уничтожением времени не нова для человечества. Через время проступают узнаваемые черты наших ожиданий, надежд и иллюзий. Легче всего в это веришь, погружаясь в миф сталинских высоток. В миф об «уютной и счастливой жизни». Сталин их заимствовал у Америки, а США все насквозь пропитаны мифом об уютной и счастливой жизни. Иногда ряды левых движений и партий наполняются возмущением нереальностью, иллюзией этого мифа. Так превосходно описанный Керуаком в беллетристике, этот миф разнообразил ужасами Кинг.
Предчувствовал это и никогда не знавший Америки Малевич — уют и счастье перед ужасами неизбежного, потерей комфорта, потерей счастья. Джек Керуак (1922-1969), не искавший никогда комфорта и счастья, освободил целое поколение от тоски по ним, выстраивая свою философию по законам беспрерывной волны эмоций, как это передано словами Малевича:
«Живо только то, что внутри нас, а видимая реальность лишь знак, говорящий о жизни».
Точку в конце обещания быть другим поставит в результате Стивен Кинг. Время стало другим.
«Голубой космос» в исполнении Казимира Малевича показан приятным проникающим сужением точек, наводящим на мысль о малом значении человека. Очень глубоко проникающая мысль. Как ее сформулировал известный филолог Георгий Гачев в своих «Образах Индии»:
«Космос смотрит косо на зачатие жизни».
Керуак, автор «Дороги Дхармы» и «Ангелов одиночества», находит надежный совет:
«странствуй, рискуй, будь благословен и ни о чем не сожалей <…> и ты был всегда, ты будешь всегда, и сколько бы ни стучал ты в гневе ногой по ни в чем не виноватым дверцам шкафа? это была лишь Пустота? притворяющаяся человеком, притворяющимся не знающим Пустоты».
«Скачущий» человек» — так говорит о нем Гачев или, как говорит о нем Малевич: «Бегущий».
Тропы, которые привели к полному отрицанию. Новый ход от распятия. Две темы, во власти которых находился мир, каким его представлял автор наиболее очевидной метафоры XX века Казимир Малевич. Ему, фактически, принадлежит сюжетная драма начинавшегося обновления, описанная лихо, поэтично, квадратом. Так следовало говорить с Временем, сопротивлявшимся и отжившим. Над всем, что имело сходство с ветошью старины, ставился крест. Жизнь искала себе новое выражение, подобное нулю. Новый знак. Искусство создавало к нему прелюдию.
Несчастный мир красивых линий
Малевич говорил простую вещь — время живыми своими свидетелями навязывает нам свое прошлое. Сталин и Ленин решали эту проблему просто — уничтожали живых свидетелей времени, утратившего влияние, бесполезного своими «пережитками». Кинг, живущий в другой имманентной стихии свободного капитализма, видел это иначе — время пожирается безразличием, замкнутостью человека, его усталостью от постоянного обновления. Поэтому «бодрствующие» погибают первыми, выживают только «спящие».
Безразличие, замкнутость, усталость Малевич считал низостью, провоцируемой классическим высоким искусством, поэтому придумал супрематизм, высший уровень искусства, открывающий границу — новую (дальше включалось самолюбие художника) окончательную ступень, на которую поднимается тот, чьим чувственным восприятием обогащается искусство, то есть зритель. Малевич не знал, куда пойдет культура, когда разрабатывал свои идеи, но предчувствовал ее интернационализм — и во внешнем облике своими архитектонами, и во внутреннем насыщении их людьми не индивидуального — массового сознания.
Совет Керуака («странствуй, рискуй, будь благословен и ни о чем не сожалей») странно напоминает другой совет: «юродствуй, воруй, молись, будь один как перст» («из стихов под эпиграфом» Иосифа Бродского). Всё это одни похожие ощущения времени, а если подходить чуть патетичнее, вопросы эти — общие для духовной практики буддизма. Любой интересовавшийся буддизмом обязательно столкнется с ними. Используя в продолжении удобную метафору Гачева:
«Скачущий человек — как воздух, как водопад».
Как водопад», над стремительным падением которого будут со знаком плюс и со знаком минус самовыражаться Керуак и Кинг. Керуак посвятит в свое мироощущение мыслящую часть битников, хиппи, поколение беби-бумеров, в одиночку осваивавшее мир. Кинг, стремительно набирая обороты, сумеет заработать на их фобиях. Подарив им неуемной энергии наркотик. Жизнь часто меряет уже по прошествии человеческую значительность — и Малевич, и Кинг, оба схожи в этом чувстве нейтрализации человеческих амбиций через порог чувствительности.
Нейтрализация амбиций через порог чувствительности
Есть у Стивена Кинга удобный для экранизации рассказ «Карниз», написанный в 1976 году, когда вся Америка взволновано следила за движениями большой обезьяны, вскарабкавшейся на одну из башен Всемирного торгового центра. Рассказ Кинга «Карниз», в оригинале «The Ledge», написанный от первого лица, ставил читателя на планку сорок третьего этажа и выводил на отвесный карниз, по которому ему предстояло пройти, обогнув здание целиком. Неразумной большой обезьяне совершать свои движения было намного легче.
Кинг, а заодно с ним и воплощённое в одном из героев зло, толкнувшее другого героя на это испытание, как бы спрашивали весь предшествующий культурный опыт человечества: «Ну, что? Как тебе такое, Культура банкиров Рафаэлей?». И этой накрахмаленной и припудренной рафаэлевской культуре нечего было возразить еще и потому, что она давно лежала в морге музейного зала. Молчание здравомыслия, похороненного под слоем пыли и неустроенности, разбитость, усталость и изношенность станут лейтмотивом всех кинговских сочинений.
«В обычной нашей жизни, чем более подвижен, энергичен, легко, упруго скачущ человек — как воздух, как водопад, — тем жестче его сердце — кремень, эгоистически-пробивной баек» (Г. Гачев, «Образы Индии», с.243).
Кинг как бы своими ужасами выплачивает дивиденды держателям акций банкиров Рафаэлей. Вербализованный немой ужас, созданный им для поколения, забывшего все тяготы войны. Для всего, что раньше вызывало в людях оторопь, внезапно нашлись слова. Вдруг, оказалось, просто объяснить человеческую ненависть или желание отомстить. Теперь усложненными выглядят шекспировская драма или байронический роман и, напротив, смешными удивления перед ужасами Освенцима. Время обещало стать другим, и вот его спелые побеги.
Сплетенные сухие ветви прежней рафаэлевской культуры
Силуэт в тени холма мог еще заинтересовать Керуака. Ему нравились сами по себе солнечная тень и отдельно чей-то силуэт. Кинг, умерщвляя «знак, говорящий о жизни», высушивая его и наполняя угнетающими образами, преследует, возможно неосознанно, одну очень важную современному миру цель — раздробить Единый страх, как это сформулировал в своих «Образах Индии» Георгий Гачев:
«В буднях люди и заменяют Страх Единый — страхами, испугами, ахами, раздробляют метафизическое чувство на окрошку мелочей» (Г. Гачев, «Образы Индии», с.243).
Замечательная «pulp-fiction» и по воплощению, и по содержанию литература Кинга роднит уже свершившийся факт с тем, каким видел будущее Малевич: «Цвет как изжеванная или опухшая от Культуры банкиров Рафаэлей акция отвергнута нами». Если у времени появляется выражение обветшалой материи, то ясно, что каким-то внешним усилием оно должно быть отвергнуто и каким-то образом очищено. Малевич предлагает новую мощную эстетику самозарождающегося безразличия и, при этом, научившегося отличать важное от ничего не стоящего подсознательным рефлексом — его художественная реальность выдерживает Единый страх. Здесь еще легко себе представить Джека Николсона из «Сияния», снятого Кубриком по Кингу. Силуэт одичал, и не смоешь водой ни презрительный взгляд, ни тяжелую злую улыбку.
«Предупреждаем, что видимая реальность, явленный вид уже мертвый остывший след; в этом одна из главных разниц, отделяющая нас от всех, кто трепещет перед изображением».
Этим предупреждением Малевич отвергает пустую наивность музейного посетителя. Как бы говоря, что Тициан и Рафаэль перед ним — остатки роскоши и излишки. Здесь нечему удивляться. Если у времени нет такого живого знака больше, то и незачем питать им сознание. Человек и так не успевает обрабатывать поступающую в него информацию, человек не подготовлен к ней и отравлен давно чужими суждениями, может быть, с рождения.
Отравленный чужими суждениями с рождения
Малевич поэтичен, один из самых емких и метафоричных дефектологов искусства. Каким ужасным может показаться, на первый взгляд, и насколько точен его декларативный язык по существу: «к окончательной ликвидации торговых банков Тицианов», «плантации цветов реквизированы», «время зубами челюстей очистило». У Малевича фигуры замкнуты и псевдо-аристократичны. Зима-лето 1919 года, когда рождается в сознании Казимира Малевича этот «заумный неологизм» и были таким временем очищения челюстями.
Время безжалостно избавлялось от людей ему ненужных. То, что когда-то считалось высоким, — утратило свои питательные свойства. То же самое, вполне аналогично, произойдет в скором времени после выхода романа «Лангольеры» Кинга — время освободится от прежних, ему не нужных форм, поражая и своим цинизмом, и своей безалаберностью в обращении с прошлым. Во всяком случае, так произойдет в России. И «У-ЭЛ-ИЗМ» Малевича, и «Лангольеры» Кинга — литература ответных действий. За каждым из них явное следование существовавшему страху. Кинг, как пульс, чувствует накопившиеся в обществе страхи. Пульс железного сердца, лишенного трогательного сочувствия Керуака, который мог бы сказать на все это:
«Я по старой земле хожу, из-под которой торчат кочки, и очень от этого устаю».
