Юрген Хабермас – наш европейский Гегель?

Рубрики : Общество, Последние статьи, Психология, Философия

Нашли у нас полезный материал? Помогите нам оставаться свободными, независимыми и бесплатными.

Брекзит, референдум о независимости Шотландии, протесты в Каталонии и другие события последних лет запустили очередной виток размышлений о будущем Европы. Но Андреас Гесс, профессор Школы социологии Университетского колледжа Дублина, считает, что настало время переосмыслить фундаментальный вопрос: имеют ли еще ценность наши традиционные социологические и политические понятия? Определяют ли они до сих пор все то, что должны определять? Анализируя последние работы одного из крупнейших европейских мыслителей Юргена Хабермаса, Гесс отмечает, что социологические концепции, которые когда-то имели большое значение, сегодня, скорее, препятствуют пониманию ситуации и вариантов ее развития. Перевели его статью, опубликованную на openDemocracy, в попытках разобраться во всем этом.

Как показала практика, сложно вернуться к норме после Брекзита, перспективы второго референдума в Шотландии и требования независимости Каталонии. И дело здесь не столько в юридических спорах, сколько в необходимости переосмыслить гораздо более фундаментальный вопрос. Имеют ли еще ценность наши традиционные социологические и политические понятия? Определяют ли они до сих пор все то, что должны определять? Присмотритесь к недавним работам одного из крупнейших сторонников Европы Юргена Хабермаса: социологические концепции, которые когда-то имели большое значение, сегодня, скорее, препятствуют пониманию. Особенно, когда идея Европы сводится к просто гегелевскому тропу или еще хуже – к определенной политической теологии.

Читать также: Юрген Хабермас: «Я не уверен, что у философии есть будущее»

Предполагая энтропию

За почти три года до публикации этой статьи немецкая газета «Frankfurter Allgemeine Zeitung» (сокр. FAZ) писала о дискуссии, состоявшейся в Принстонском университете (см. статью Патрика Банерса «Демократии не нужны народы» (Bahners 2014)). Принстон казался идеальным местом, где Хабермас мог выдвинуть предварительные предложения о том, как реформировать европейские институты, чтобы они соответствовали изменившимся условиям и как сделать процесс принятия решений в новом ЕС более легитимным и, вероятно, более демократичным. Хабермас предложил идею европейского правительства, которое непосредственно подчиняется и контролируется новой двухпалатной системой, вроде Конгресса. Неожиданностью для слушателей в Принстоне стала не столько идея усиления власти Европейского парламента (подобные идеи высказывались и раньше), сколько предложение создать европейский аналог Сената США, которому непосредственно подчинится Европейский совет министров. Плюсом такой системы, по мнению Хабермаса, станет то, что каждое национальное государство-член ЕС будет на равных с другими, независимо от численности населения, тем самым формируя противовес первой палате или палате представителей, в которой численность населения каждого национального государства-члена все еще будет иметь значение.

У присутствующих в аудитории ученых, в особенности у интеллектуального историка Джонатана Израэля, возникли возражения: Кто будет посылать аналог двух сенаторов в этот новоучрежденный европейский орган? Будут ли это национальные государства или народы? Что будет с европейскими нациями и народами, которые не имеют своего государства – например, с Шотландией?

Хабермас, по всей видимости, не увидел в вопросах Израэля ничего, кроме узкого националистического мышления или еще хуже – романтического и обращенного в прошлое взгляда на мир, резко противоречащего великому движению, сопровождающему современность, то есть глобальной интеграции и проблемам, которые она создает, например, с точки зрения способности национального государства реагировать и действовать определенным образом в ответ на экономические и политические нужды. Что касается последних, то для Хабермаса ЕС представляет собой важный шаг вперед, первый шаг к действительно глобальному обществу. Для того, чтобы достичь прогресса в этом направлении, по мнению Хабермаса, нужны всего-навсего определенные институциональные реформы.

Дискуссия продолжилась за ужином. Согласно «FAZ», немецкий философ отметал все возможные аргументы за шотландскую независимость (или за независимость любой другой нации в подобной ситуации), а заодно и идею представительства настоящих народов или наций вместо национальных государств. Указание Джонатана Израэля на особенности и отличительные черты шотландской нации, такие как шотландская правовая и образовательная система, или своеобразная религиозная история Шотландии, не убедили Хабермаса. Для критического теоретика Франкфуртской школы шотландская мечта о независимости была всего лишь ударом по Англии. Иными словами, как и многие другие националистические мечты, она была политической формой ностальгии, не имевшей ничего общего с «реальными» вопросами и проблемами.

Уже не в первый раз отношение Хабермаса к проблемам Европы и его пренебрежение региональными, националистическими движениями и движениями за независимость становятся поводом для бурных дискуссий, порой переходящих в протесты. За почти двенадцать лет до обсуждения в Принстоне Хабермас во время визита в Испанию назвал каталонскую и баскскую борьбу за большую автономию и/или независимость всего лишь назойливыми голосами из прошлого – так же, как он позже отрицал шотландские проблемы.

Тогда же в интервью либеральной каталонской газете «La Vanguardia» от 4 ноября 2003 года Хабермас провозгласил испанский конституционный патриотизм лучшим путем развития страны. Он утверждал, что Конституция Испании обеспечивала все необходимые каналы и средства для того, чтобы выражать недовольство граждан и решать политические проблемы; не было необходимости прибегать к радикальным формам протеста, не говоря уже о насилии, и, конечно, не было необходимости отделяться или провозглашать независимость от испанского государства. Неудивительно, что в те времена вмешательство Хабермаса с энтузиазмом приветствовали не только его поклонники в Испанской социалистической рабочей партии (в основном юристы, вроде Бальтасара Гарсона, карьера которых держалась на отправке за решетку баскских граждан, только некоторые из которых были активными членами или сторонниками ЭТА), но и другие, более консервативные игроки.

Упор на расширение области применения демократического конституционализма де-факто сделал тщетными и безрезультатными любые попытки отдельного национального строительства. При этом, как и в случае с Шотландией, Хабермас продемонстрировал поразительное незнание политической истории Пиренейского полуострова и формирования политической географии Испании. Он ничего не сказал ни о спорном ассиметричном соотношении сил между различными автономиями (autonomias), регионами и историческими нациями (Галисией, Каталонией и Страной Басков), ни о переходе Испании к демократии (la Transición española). Пожалуй, единственной отсылкой к этим проблемам можно считать заметный подспудный страх, что слишком сильное «раскачивание лодки» разрушит все еще ненадежное и, на первый взгляд, хрупкое развитие испанского правового государства (Rechtsstaat).

Несомненно, наблюдатели не могли не заметить иронию противопоставления нового испанского правового государства легитимным демократическим требованиям права на принятие решений, согласия управляемых и вытекающего из этого суверенитета (особенно для тех исторических наций, которые вынужденно пошли на новое конституционное урегулирование после диктатуры Франко). Во многом испанский пример напоминает послевоенную немецкую ситуацию: молчание о страшном прошлом и довольно спорные аспекты неудачной денацификации, особенно в политике, дипломатии и бизнесе, давшие бывшим нацистам возможность построить успешную лидерскую карьеру. Испанский «переход» изобилует сомнительными историями преемственности, наиболее известные из которых можно найти на самом верху: именно Мануэль Фрага Ирибарне (бывший министр внутренних дел в правительстве Франко, а позднее лидер Народной партии(Partido Popular)), сыграл решающую роль в передаче власти Хосе Марии Аснару, чей дед был известным фалангистом, а отец принадлежал к высшим эшелонам испанских военных под командованием Франко. Когда его срок истек, Аснар стал агентом влияния Мариано Рахоя, на момент публикации – последнего и до сих пор действующего премьер-министра Испании (2011-2018).

На кону было многое: не стоит забывать, Испания была еще относительно новым членом Европейского Союза. В этом свете непокорная Каталония или Баскские земли (Euskal Herria) казались всего лишь первыми камнями преткновения, лежавшими на пути к правогосударственному (rechtsstaatlich) устройству Испании в Европе. Здесь мы видим существенное влияние как веберовских, так и кантианских размышлений. Веберовское начало проявляет себя в росте рационализации, которую теперь переносят на постнациональную, европейскую и даже глобальную стадию, и ярким примером которой становится развитие права. Кантианская же составляющая связана с соблюдением как легитимности, так и легальности: более воинственные формы сопротивления считаются не только бесполезными, но и опасными. Только мирный процесс представляется легитимным в концепции Хабермаса. Даже по меркам Хабермаса такой вывод кажется странным; он неоднократно настаивал на том, что правовое и социальное государство не должно равняться демократии (Habermas 1992).

Но самым поразительным было предположение, что борьбу таких народов можно без проблем включить в развитие чего-то большего – общий дух, логику или сам исходный принцип, который, в свою очередь, служит основой и укрепляет представление Хабермаса о Европе. Иными словами, несмотря на сильную кантианскую склонность к триангуляции закона, легитимности и легальности, в его аргументах на первый план выходит мощная гегелевская тенденция. Создается впечатление, что нормативное предположение Хабермаса о понимании и коммуникации было поднято на более высокий постнациональной уровень, полный тавтологических соображений и на котором эксплананс (лат. explanans – то, что объясняет) идентичен экспланандуму (лат. explanandum – объясняемое явление). Здесь фокус, конечно, в своеобразной подразумеваемой энтропии, когда речь заходит о культурах меньшинств и противниках модернизации.

В ожидании мирового общества

Далеко не сразу стало очевидно, что европейский аргумент критического теоретика Хабермаса превратится в светский аналог полномасштабной современной версии мирового духа (Weltgeist) Гегеля. Одно дело – видеть Европу как коллективное представительство, которое, по крайней мере потенциально, может действовать как политический субъект и представитель и служить основной платформой и игроком в глобализированном новом мире (какие бы иные противоречия это не вызвало), и совсем другое – делать вид, что здесь действует естественная тенденция, ведущая к образованию больших единств и даже предполагающая мировое общество, включая формы доселе неизвестного глобального управления. (Для Хабермаса этот процесс происходит, прежде всего, под руководством и в форме современного международного права. Этот аргумент не нов, поскольку появляется уже в его книге «Фактичность и значимость» («Faktizität und Geltung»; Habermas 1992), но отодвигается на уровень случайности (contingency) в эссе «К конституции Европы» («Zur Verfassung Europas»; Habermas 2011)).

В сборнике эссе «Ах, Европа» («Ach, Europa»; Habermas 2008), который вышел еще до большого финансового кризиса и содержал материалы, опубликованные в период между 2001 и 2008 годами, вступительные замечания Хабермаса об удалении положительного восклицательного знака из названия литературного произведения Ханса Магнуса Энценсбергера «Ах, Европа!» (1987) символизировали достаточно приземленное, возможно даже скептическое отношение к европейскому проекту. Здесь не было ни одной ссылки на «мировое сообщество» (Weltgesellschaft) или на, вероятно, еще более проблемное «мировое правительство» (Weltregierung). Так что же изменилось и откуда появились эти новые гегелевские размышления?

Беглое прочтение и сопоставление «Ах, Европа» с поздним эссе, опубликованным под названием «К конституции Европы» (Habermas 2011), помогает определить некоторые отличия. Не случайно один из текстов первого сборника о Европе посвящен Ричарду Рорти. Хабермас высоко оценил общее понимание Рорти случайностей (contingencies), в том числе его упор на непредсказуемые политические обстоятельства (political contingencies) и приоритет политики над философией. Хабермас отмечал, что, согласно Рорти, любая критика Платона приводит к философии, осознающей свое историческое ядро. Рорти, если верить оценке ученого, весьма серьезно принял соображения Гегеля о том, что философию необходимо рассматривать как попытку постигнуть и запечатлеть время в мысли. Однако, Хабермас также подчеркивал, что Рорти совсем иначе понимал эту максиму, чем, например, Хайдеггер (Habermas 2008: начиная со стр. 33). В противовес самовосхваляющей интерпретации немецкого философа-экзистенциалиста, Рорти видел общественную функцию философов в противостоянии метафизике и сциентизму, но, с другой стороны, и в критике либералов, отказавшихся от попыток заинтересовать широкую общественность с помощью средств и идей философии. Хабермас объяснял успех Рорти в поставленных задачах пониманием и объяснением случайностей через иронию или иронические констелляции. Особо привлекательным в этом контексте была способность Рорти видеть себя со стороны, когда он говорил об Америке как американец. Как справедливо заметил Хабермас, он знал, что для сверхдержавы космополитизм означал нечто совершенно другое, чем экспорт собственного образа жизни (Habermas 2008: 38).

Случайность и ирония – это одно дело, но в другом эссе из того же сборника Хабермас еще яснее разобрал роль публичных интеллектуалов, описав их задачи в европейском контексте. Для Хабермаса интеллектуальная задача состоит в предвидении тенденций и выявлении актуальных проблем в тот момент или время, когда другие все еще привязаны к статусу кво (Habermas 2008: 84). Для достижения этой цели, интеллектуалы должны обладать определенными положительными качествами, вроде способности выявлять тенденции, потенциально идущие вразрез с «нормативной инфраструктурой» данного общества или сообщества; он или она должны уметь предупреждать появление опасных идеологий, видеть перспективы и упущения; он/она должны быть изобретательными, когда необходимо найти альтернативы, и он/она, при случае, должны идти на провокацию (см. там же). Как отмечал сам Хабермас, все эти качества потенциально можно неверно истолковать как крайнюю обеспокоенность или даже как некий «перегиб». Выходит, что даже частичная демонстрация критического сознания такого рода равносильна прогулке по лезвию ножа, и, ожидаемо, Хабермас все больше осознавал неизбежную опасность интеллектуального дискурса вокруг европейских вопросов.

Говоря непосредственно о самых насущных европейских проблемах, он указал и на необходимость сохранить пространство для политического маневра на наднациональном уровне и тем самым предостерегал от возврата к «замкнутой на себе» политике национального государства. В то же время Хабермас признавал опасность централизованного принятия решений в Брюсселе, часто лишь формально утверждаемых в национальных парламентах. Для него обе модели указывали на дефицит демократии и легитимации, не позволяющий Европе говорить одним голосом и действовать соответственно.

Хабермас призывал читателей принять тот факт, что времена изменились и европейцы только выиграют, если открыто признают эти изменения. Для франкфуртского теоретика факт, что все европейские государства отказались от верности национальной идее и переросли в демократические правовые государства, казался необратимым (Habermas 2008: 93). Хабермас даже признавал либеральный вклад национализма в построение демократического национального государства в известной нам теперь форме. (Он уже говорил об этом в последних главах «Фактичности и значимости»; однако, эта связь всегда рассматривалась как некий компромисс и временное состояние, на смену которому придут новые системные сдвиги.)

Однако Хабермас отметил, что, несмотря на все достигнутые успехи, гражданское общество все еще несовершенно, особенно когда речь идет о признании иммигрантов новыми гражданами. Для Хабермаса интеграция невозможна без расширения горизонтов для всех граждан. Он весьма критично оценивал политику на высшем наднациональном уровне и подчеркивал, что Европа, к сожалению, остается проектом по сближению национальных элит, в то время как обычные граждане по-прежнему не принимают никакого участия ни в значимом дискуссионном процессе, ни в следующим из него принятии решений. Вместо этого часто достигались компромиссы едва ли понятные рядовому гражданину (Habermas 2008: 99). Пожалуй, самой серьезной проблемой, не считая разницы в размерах и многообразия языков и культур, была сложившаяся парадоксальная ситуация, при которой постоянное расширение ЕС требовало более гармоничной интеграции, что, в свою очередь, привело к всевозможным трениям. Наконец, Хабермас свел свой аргумент к двум ключевым вопросам, требующим срочных ответов: дефицит демократии и конечная цель (finalité) Европы. Он выразил надежду, что на оба вопроса могут быть найдены ответы – во-первых, через стимулирование общественного обсуждения и, во-вторых, как положительный результат публичной дискуссии, через разработку конституции для Европы (Habermas 2008: 105).

Но Хабермас на этом не остановился. Для него европейское объединение было и остается не самоцелью, а средством для реализации гораздо более масштабного проекта. По мнению Хабермаса, реформированный Европейский Союз служит своего рода строительными лесами, необходимыми для поиска легитимных политических ответов на вызовы нового и все более сложного мирового сообщества, в котором невозможно решить проблемы, опираясь лишь на одну пугающе вездесущую сверхдержаву-гегемон – то есть США. Надежды Хабермаса, вместо этого, опираются на новый биполярный европейско-американский альянс, который сможет восстановить то, что Хабермас назвал «нормативным дискурсом Запада» (Habermas 2008: 122-123).

Завершает сборник «Ах, Европа» обширное эссе, обращающее внимание читателя на самый центр нормативного горизонта, который для Хабермаса стал одной из важнейших особенностей восстановленного западного дискурса, как он его представлял. Франкфуртский философ выделил три основных элемента, на которые необходимо обратить внимание и которые любой эффективный и легитимный европейский политический проект должен стремиться обеспечить и сохранить: (1) уважение личной автономии каждого гражданина, обычно гарантированное правовой конструкцией, согласно которой каждый европейский гражданин является гражданином правового государства; (2) существование демократической общественности в том смысле, что все решения вытекают и легитимизированы демократическими процедурами их принятия, основанными на понятии народного суверенитета; (3) независимая публичная сфера, которая поощряет и направляет рациональное обсуждение и делает возможным формулирование политической воли. Хабермас, конечно, знает об ошибках, возникающих при перенесении теоретико-правовых построений в реальные условия. Ссылаясь, прежде всего, на третий пункт, он отметил, что отсутствие европейской публичной сферы, а также новые потенциально менее просветительские медийные инструменты делают полноценную, по-настоящему общеевропейскую дискуссию крайне затруднительной (Habermas 2008: начиная со стр. 163).

Если сравнить и противопоставить взгляд Хабермаса на Европу до 2008 года с его же видением всего через три года в «К конституции Европы» (2011), сразу становится ясно, что кризис 2008 года оставил глубокие следы. Однако, и это, пожалуй, настоящая неожиданность, он не заставил немецкого философа критически переоценить свои взгляды. Все как раз наоборот: экономический кризис 2008 года и его политические и социальные последствия не убедили Хабермаса, как можно было бы ожидать, переосмыслить или критически оценить саму структуру Европейского Союза, в которой только реально существующие национальные государства являются полноправными и легитимными членами и таким образом формируют основу для всех других обсуждений относительно нынешней и будущей институциональной формы ЕС.

Те, кто не отвечают этим критериям – регионы, нации и целые народы, которые не имели власти или исторической возможности создать собственное национальное государство, по определению «движутся к выходу», считаются ассимилированными, совсем как «народы без истории» Маркса. Таким образом, протестующим предлагается попытать удачу и стать конституционными патриотами следующего по величине политического субъекта: так Шотландии приходится рассчитывать на Вестминстерский парламент (и некодифицированную английскую конституцию), а Каталония и Страна Басков вынуждены барахтаться в мучительном и скомпроментировашем себя испанском «переходе» и его конституционных рамках. Еще большей загадкой остается то, как в подобный сценарий вписывается ирландский вопрос. Сохранит ли Северная Ирландия свои связи с Великобританией после Брекзита или выберет республику Ирландию? На референдуме о членстве Великобритании в ЕС Северная Ирландия проголосовала за то, чтобы остаться, но кто знает, за что проголосуют юнионисты, когда столкнутся с по-настоящему экзистенциальным вопросом? С конституционной точки зрения, выбор может упасть как на Соединенное Королевство, так и на Ирландию. (По логике Хабермаса, сейчас формируется нечто похожее: оправданный глобальный порядок, который повторяется и на более высоком уровне, то есть сначала в форме легитимного правления и, вероятно, на основе некоего правового и нормативного порядка, согласованного между национальными государствами, формирующими ЕС, а затем и между ЕС и любой организацией, которая будет политически представлять мировое сообщество.)

Новому проекту не нужны люди

Те же, кто отвечают критериям, имеют право присоединиться к непрерывному движению к мировому сообществу – хабермасовскому аналогу гегелевского мирового духа (просто перевернутого с ног на голову). Здесь мы получаем обновленную версию критической теории – форму философствования, при которой философский дискурс служит не радикальному переосмыслению того, что могло пойти не так, и не рассмотрению того, что, возможно, изначально было неверным. Процесс, как его представляет себе Хабермас, теперь подчинен лишь одной цели: дополнительному обеспечению легитимации (Legitimationsbeschaffung) на высшем уровне, главным образом путем построения социально-правовых конструктивистских соображений.

Все, что Хабермас считал важным и еще неразрешенным в «Ах, Европа», к примеру, вовлечение простых людей в жизнь гражданского общества, теперь отходит на второй план, чтобы освободить место для нового детища – нового европейского Левиафана (или, быть может, это Бегемот – без морской силы, которой когда-то была Великобритания?). Кажется, этот новый европейский Левиафан вобрал в себя все: права человека, аспекты функциональности и даже легитимность. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что новое творение может функционировать совсем без людей, потому что политика, культура и жизненный мир (life-world) либо полностью исчезли, либо стали лишними с теоретической точки зрения. (Никласа Лумана, безусловно, позабавил бы этот последний системный поворот мысли его бывшего публичного оппонента.)

Так как же именно Хабермас делает невозможное возможным и защищает это новое состояние Европы и ее конституции (обратите внимание на двойное значение немецкого слова Verfassung – состояние и конституция, на которое ссылается Хабермас; Habermas 2011: 8)? В свойственном ему герменевтическом стиле, при котором обсуждается только то, что кажется существенным для достижения цели, Хабермас противопоставляет две крайние позиции: позицию тех, кто защищает национальное государство, и тех, кто выступает за Соединенные Штаты Европы. Первая позиция, как утверждает Хабермас, совершенно не способна видеть пробелы в концепции суверенной нации, которую ныне серьезно подорвали экономические и другие силы. Вторая же позиция, возможно против своей воли, содействует неконтролируемому бюрократическому Левиафану под названием «исполнительный федерализм» (Exekutivföderalismus). В противовес этим альтернативам Хабермас продвигает собственную транснациональную модель демократии, которая наделяет равной важностью граждан и народы национальных государств (Habermas 2011: 9).

Тогда какие гарантии имеет каждый гражданин против нового Левиафана? Здесь Хабермас указывает на роль, которую права человека и человеческое достоинство играют для любого проекта, берущего на себя юридически обязательные функции (Habermas 2011: 13-38). Однако в этом широком контексте интересно то, что Хабермас делает упор вовсе не на возможный аналог американского Билля о правах, то есть на права граждан против правительства, а на основополагающее ощущение прогресса, понимаемого в соответствии с правовым дискурсом, законами и конституционализмом в целом – только теперь это переносится на европейскую и глобальную сцену.

В размышлениях Хабермаса о Европе не остается места ни для политической, социальной или культурной случайности, ни для какой-либо реакции на сами институты власти; предполагается, что дела просто идут все лучше – если не всегда, то почти всегда. Хотя Хабермас признает, что реальная история возникновения права намного сложнее, это нигде адекватно не отражено в его комментариях о Европе (Habermas 2011: 46-47). Кажется, Хабермас стал жертвой собственной риторики, которую он первоначально систематически развивал в «Фактичности и значимости», впоследствии ставшей краеугольным камнем его критического юридического дискурса. В этом тексте важную роль играют рационализаторские и цивилизационные функции права, указывая на первую пробную попытку политической кристаллизации все более интегрированного мирового сообщества (Habermas 2011: 45).

Насколько я понимаю, вознесение легализма до нового утопического европейского проекта стало чем-то новым в собственной концептуальной вселенной Хабермаса. Он защищает его как необходимость, как вклад, который Европа может сделать на пути к новому политическому устройству мирового сообщества (politisch verfasste Weltgesellschaft; Habermas 2011: 40). Хабермас по-прежнему остается радикальным философом, выступающим против того, что он называет «безголовым инкрементализмом», кое-как плетущимся вперед без какой-либо цели (Habermas 2011: 41). И именно в этом контексте уникальный космополитизм Хабермаса сохраняет ценность. Право и законность исключительно важны для этого видения: Хабермас считает обязательные правовые нормы одним из крупных достижений ЕС, тем более, что Европейский союз зиждется на согласии государств-членов. Как подчеркивает Хабермас, хотя ЕС и является наднациональным органом, он достиг прогресса именно с точки зрения демократической легитимации, в частности опираясь на юридические конструкции.

Отталкиваясь от истории американского федерализма, Хабермас находит определенные параллели в том, как образовался союз, в том числе и некоторые его дилеммы. Он вспоминает Джеймса Мэдисона, который первым из отцов-основателей спросил, может ли союз функционировать демократически без предоставления определенных приоритетов федеральному правительству. И правда, «Мы, народ Соединенных Штатов…» может иметь два значения: все граждане союза и все граждане штатов-членов. Ответом Мэдисона стала концепция разделенного суверенитета (более известная как практика «сдержек и противовесов»). Хабермас видит определенные преимущества в этой идее разделенного или совместного суверенитета, но также рассматривает Европу как проект отличный от США: различие заключается в том, что ЕС – это неполная федеративная республика, в которой гражданин оказывается одновременно и европейским гражданином и гражданином государства-члена.

Однако, несмотря на несомненную общую правоту, Хабермас, когда речь идет о европейском уровне, кажется, не замечает очевидного. Практически всегда сначала нужно, чтобы тебя признали гражданином европейского национального государства-члена, и только потом ты можешь стать европейским гражданином. Новоприбывшие и просители убежища могут много рассказать о том, как это работает (или, точнее, не работает), ровно, как и граждане, относящиеся к культурным нациям (Kulturnation), которым, возможно, пока не повезло стать европейским национальным государством. На практике это означает, что ЕС отдает приоритет национальным государствам над другими формами коллективности (что, например, четко продемонстрировано системе голосования Совета министров ЕС: каждый член, независимо от численности населения, имеет один голос ⓘВ Совете ЕС голоса государств-членов могут иметь разный вес в соответствии с количеством их населения. См. статью в Википедии «Голосование в Совете Европейского Союза». Больше информации о голосовании в Совете ЕС можно найти на его сайте. – Примечание переводчиков. (это существенно отличается от американской федеральной модели и системы государственного управления), кроме того, все изменения важнейших нормативных документов и законов ЕС необходимо принимать единогласно). 

Альтернативные Европы

Из этого всего следует вопрос о существовании альтернативных подходов к осмыслению будущего Европы, которые бы учитывали исторические и политические обстоятельства, и не объявляли бы легитимные местные, региональные или национальные демократические интересы всего лишь идеологическим проявлением архаичного и/или националистического мышления. Мне кажется, сейчас самое подходящее время и условия, чтобы призвать к более инклюзивному и исторически информированному подходу, отличному от гегелевских мантр Хабермаса о мировом сообществе, и в том числе от привычной модели стадий развития, предложенной в предсказуемом гегелевском стиле: сначала – Европа, потом – биполярный альянс с США, а еще добавь немного кантианского космополитизма, включая легализм, – и надейся на возникновение политического устройства мирового сообщества и глобального гражданства. (Пожалуй, только тоталитарные коннотации «мирового государства» (Weltstaat) мешают Хабермасу использовать этот термин.)

Уже сейчас существуют альтернативные представления о Европе. Некоторые из них кажутся гораздо более основательными, реалистичными и демократичными в своих стремлениях, чем пропагандируемые Хабермасом гегелевские идеи. Я называю этот альтернативный подход токвилевским образом мышления. Ученые этой традиции продемонстрировали, что можно попытаться понять, чем живет Европа (или чем она не живет). Ни одного из этих мыслителей нельзя так просто обвинить в антиевропействе. Совсем наоборот, все они искренне переживают за судьбу Европы – среди них Ларри Сидентроп с его книгой «Демократия в Европе» (Siedentop 2000), автор «Великой иллюзии» Тони Джадт (Judt 1996), Дэвид Рансимен и его труд «Ловушка уверенности» (Runciman 2013), а также Амартия Сен в нескольких своих недавних эссе (Sen 2012). Многое можно почерпнуть даже из критических размышлений Джона Покока об ограничениях понятия «Европа» как политического тропа (Pocock 2002: 55-71).

Общее для всех этих имен – это то, что, в отличии от гегелевской логики Хабермаса, их подход основывается на аргументах, не предполагающих какого-то общего духа, движения или причины. Я считаю, что для будущего Европы чрезвычайно важно, чтобы мы слышали альтернативные точки зрения, аналогичные вышеупомянутым, и не доверяли либеральный и демократический дискурс философу, который, хотя и не раз настаивал на том, что задача его поколения – избежать ловушек немецкой истории, теперь предлагает альтернативу не столь далекую от того, что он сам критикует. Только теперь все более тесная интеграция ЕС имеет одобрение Франкфуртской школы. Возможно, пора уступить дорогу другому подходу, в котором меньше предписаний (а чем еще является конституция?), больше иронии (вспомните Рорти), меньше уроков немецкой истории (если вы делаете что-то не так, мы вторгнемся к вам) и больше желания прислушаться к другим.

Размер все-таки имеет значение

Наши концепции и понимание национализма давно устарели и больше не объясняют, что происходит на местах. Ошибаются те, кто надеются, что разумное стремление управлять своими собственными делами и отражать согласие управляемых просто исчезнут.

Мы уже сейчас видим препятствия впереди: Что будут делать Шотландия и Северная Ирландия после Брекзита? И что будет делать правительство Испании в свете открытого каталонского сопротивления Мадриду? Те, кто думают, что «весна народов» закончилась навсегда, глупцы. Еще более тревожным стало бы возвращение к политической теологии – а чем еще может быть мечта о политическом устройстве мирового сообщества? – на этот раз не по Карлу Шмитту, а в стиле поздней Франкфуртской школы. Нам необходим политический реализм. Существует взаимосвязь между демократией и размером – сторонникам все более тесного Европейского Союза следует обратить внимание на этот факт.

Автор: Андреас Гесс, профессор Школы социологии Университетского колледжа Дублина

Перевели Наталия Канашко и Павел Шопин

Обложка: портрет Гегеля кисти Якоба Шлезингера (1831 г.)

Статья впервые была опубликована на английском языке под заголовком «Jürgen Habermas: our European Hegel?» на сайте openDemocracy 15 марта 2017 г.

Похожие статьи

Конец человечества: от библейских легенд до "Безумного Макса"

"Порядок дискурса" Мишеля Фуко: кто управляет знаниями, управляет всем

"Счастье? Нет, спасибо": Славой Жижек о том, почему нам не стоит гнаться за благополучием

Не Кантом единым: почему Просвещение нельзя назвать эпохой разума