Нашли у нас полезный материал? Помогите нам оставаться свободными, независимыми и бесплатными.
История — хаос событий или система, которая поддается анализу и предсказанию? Почему после сокрушительных войн XX столетия мы больше не можем опираться на концепции истории, которые были до этого? Штефан-Людвиг Хоффманн, доцент истории европейского позднего модерна в Калифорнийском университете в Беркли, рассказывает о пути и идеях великого теоретика истории Райнхарта Козеллека: почему история — это не повторение одного и того же сюжета, как в фильме «День сурка», а структура, предполагающая наличие как повторений, так и неизбежных разрывов, какие могут быть условия у повторений, как понятия, используемые людьми на протяжении веков, меняются и структурируют общественные отношения («народ», «хозяин-раб» и др.) и, наконец, какое понимание истории Козеллек предлагает взамен привычного нам.
Летом 1947 года, через два года после окончания Второй мировой войны, британский историк Эрик Хобсбаум отправился в британскую оккупационную зону Германии для перевоспитания молодых немцев. Недавний выпускник Королевского колледжа Кембриджского университета, где он также вступил в Коммунистическую партию, Хобсбаум работал над диссертацией доктора философии и только что обеспечил себе первое назначение преподавателем в Биркбек-колледже в Лондоне. Хобсбаум родился в 1917 году в еврейской семье в колониальном Египте, вырос в Вене, родном городе его матери, и был свидетелем уличных столкновений между штурмовыми отрядами нацистов и бойцами Союза красных фронтовиков в Берлине в бурные последние годы Веймарской республики. Его родители умерли молодыми до 1933 года, но большинство членов его венской семьи были убиты во время Холокоста. Британское правительство не воспользовалось его знаниями немецкого языка во время войны, а его карьеру по перевоспитанию послевоенных немцев, организованную его коллегами из Кембриджа, прервали антикоммунистические чистки в начале Холодной войны.
Семинар в имперском охотничьем доме в сельской местности Нижней Саксонии стал первой встречей Хобсбаума с немцами, выросшими в Третьем рейхе. Среди участников был Райнхарт Козеллек, в то время проходивший первый семестр обучения в Гейдельбергском университете. Козеллек вступил в Вермахт в феврале 1941 года, за два месяца до того, как ему исполнилось 18 лет. В следующем году немецкий артиллерийский фургон раздавил ему стопу на марше к Сталинграду, что, вероятно, спасло ему жизнь. Козеллека отправили домой до того, как начался решительный разгром гитлеровской армии. Два его брата погибли на войне: младший брат – во время бомбардировки союзниками, разрушившей семейный дом, а старший брат, убежденный нацист, – в последние недели войны. Одну из его теток задушили газом во время нацистской кампании по эвтаназии в 1940 году. В последние месяцы войны Козеллека снова отправили на восточный фронт, который в то время уже дошел до немецкой территории. Его подразделение воевало против Красной армии в Моравии. 9 мая 1945 года советские войска захватили его в плен, и он, вместе с тысячами других немецких военнопленных, должен был в течение двух дней пройти пешим маршем до Освенцима. Там он принимал участие в демонтаже химических заводов IG Farben, которые железной дорогой перевезли в Советский Союз на повторную сборку – тех самых заводов вблизи лагеря уничтожения Аушвиц-Биркенау, где был вынужден работать Примо Леви до освобождения лагеря Красной армией в январе.
К концу лета немецких пленных также отправили поездами на восток. Несколько недель спустя Козеллек прибыл в Караганду в Центральной Азии, промышленный шахтерский город, построенный в степи – преимущественно теми, кого Сталин депортировал в 1930-е и 1940-е годы. Среди них было много поволжских немцев и других этнических меньшинств. Не все пленные пережили путешествие, и большинство сначала вообще не были в состоянии работать. Карагандинская область, территория размером почти с Францию, была мрачным местом с суровой холодной зимой и жестокой летней жарой, усеянным лагерями ГУЛАГа, включая отдельные лагеря для немецких и японских военнопленных. Козеллек выжил в лагере благодаря другому заключенному, который распознал симптомы потенциально смертельной болезни, и особой заботе немецкого врача, также военнопленного, до войны работавшего помощником своего дяди, патолога в Лейпцигском университете. После 15 месяцев пребывания в Караганде и очередной операции врач признал Козеллека нетрудоспособным, но достаточно здоровым для транспортировки домой. Когда он прибыл на границу между Польшей и советской зоной оккупации в Германии в сентябре 1946 года, Козеллеку вручили экземпляр «Коммунистического манифеста» (1848) Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Затем во французской зоне, где теперь жила его семья, его ненадолго арестовала полиция, приняв за бродягу. Американские баптисты сменили его скудную одежду советского заключенного и дали ему экземпляр Библии. Когда Козеллек наконец прибыл домой, его отец вежливо попросил гостя представиться – он не узнал собственного сына.
В своих мемуарах «Интересные времена» (2002), опубликованных более 50 лет спустя, Хобсбаум вспоминает свои беседы с Козеллеком в 1947 году. Это была его первая встреча с очевидцем разветвленной лагерной системы Сталина. Среди бумаг Козеллека лишь рисунок молодого Хобсбаума (с огромными солнцезащитными очками и щелью между зубами) свидетельствует об этой встрече. Судя по всему, эти двое мужчин, даже будучи совершенно разными, хорошо поняли друг друга. Но можно с уверенностью предположить, что Хобсбаум довольно скептически воспринял свидетельства бывшего солдата Вермахта о сталинском ГУЛАГе. И наоборот, для Козеллека, видимо, было странным, что британский коммунист учил его демократии лишь через несколько месяцев после того, как он прошел смесь советской версии «перевоспитания» в духе марксизма-ленинизма и искупления через принудительный труд.
Хобсбаум стал одним из самых плодовитых историков ХХ века, имевшим широкую аудиторию по всему миру. Его труды по социальной и экономической истории давали четкие объяснения и были коммерчески успешными, а также исходили из убеждения в политической и моральной необходимости альтернативы катастрофе капитализма, который для Хобсбаума был системной причиной подъема фашизма. По мнению Козеллека, кризисы середины века также требовали нового понимания истории. Он очертил свою Historik (или историческую теорию) в форме элегантных абстрактных теоретических эссе, написанных в течение нескольких десятилетий. Работы Козеллека труднее понять, чем общие рассказы Хобсбаума, но они также были новаторскими и переведены на многие языки, особенно в последние годы. Хотя они находились на противоположных краях политического спектра, и Козеллек, и Хобсбаум разработали новые критические подходы к изучению прошлого, к чему их подтолкнули кризисы своего времени.
Хобсбаум никогда не выходил из Коммунистической партии, и после краха глобального социализма в 1980-х и 1990-х годах либеральные историки, такие как Тони Джадт и Франсуа Фюре, упрекали его в упрямстве. Однако сегодня кажется пророческим прогноз Хобсбаума о нашем мире бесконечных войн, огромного неравенства, экологических катастроф, угрожающих человечеству, и других ужасов неолиберализма, который он делает в эпилоге книги «Эпоха крайностей» (1994) – его истории ХХ века. Козеллек, который был политически ближе к Фюре, упорно отказывался дистанцироваться от Карла Шмитта, веймарского консервативного политического теоретика и юриста, который после 1933 года (безуспешно) пытался произвести впечатление на нацистов своими антилиберальными и едва завуалированными антисемитскими концепциями международного права. Шмитт стал одним из послевоенных наставников Козеллека и продолжал влиять на него в течение всей жизни (их обширная 30-летняя переписка была опубликована на немецком языке в 2019 году). Его интеллектуальная связь со Шмиттом способствовала становлению репутации Козеллека как блестящего, но политически подозрительного «философа истории» – особенно в англоязычном мире.
Нельзя без иронии называть Козеллека подозрительным философом истории. Стремление раскрыть опасность современных философий истории побудило его разработать принципиально новое понимание истории. Для Козеллека эти современные философии были, по сути, секуляризованными версиями эсхатологии, то есть теологическими пророчествами о будущем спасении. Он перенял эту интерпретацию от своего гейдельбергского учителя Карла Лёвита. Козеллек стремился к действительно светской истории, основанной на свидетельствах прошлого опыта и не претендующей на роль провидения. После катастроф двух мировых войн Козеллек в 1953 году, когда он только начинал свою карьеру, выдвинул постулат, что мы должны отбросить концепции истории, которые обеспечивали боеспособность идеологической ярости ХХ века – нацизма, но также и опасного противостояния советского коммунизма и американского либерализма в ядерную эпоху, и начать заново переосмысливать, что составляет настоящие «условия возможных историй». По мнению Козеллека, все современные ему идеологии утверждали, будто «законы истории» были на их стороне, чтобы оправдать любое насилие. Поэтому важнейшими задачами для историков должны стать демонтаж понятия истории и создание новой теории того, как на самом деле разворачиваются истории – хаотические, случайные, беспорядочные и жестокие, но с заметными паттернами.
Козеллек постоянно возвращался к этой теме – даже в своем последнем опубликованном эссе. В «Что повторяется», написанном летом перед внезапной смертью в 2006 году, Козеллек утверждал, что мы можем получить новый опыт только при условии наличия структур повторения в хаотическом потоке событий, который мы называем историей. История – это не просто «всегда то же самое», то есть постоянное повторение по кругу (идея Фридриха Ницше о «вечном возвращении») или опыт персонажа Билла Мюррея в «Дне сурка», когда мы начинаем сначала – снова и снова. Как повторение, так и разрыв – это условия возможных историй. Желание понять, что является новым, побудило Козеллека определить структуры повторения в истории: географические и климатические предпосылки, которые, независимо от людей, делают возможным всю жизнь; биологические условия, такие как рождение и смерть, человеческая сексуальность и поколения; наши институты, например, труд и право, а также язык, фиксирующий человеческий опыт; и наконец, сами исторические события (например, всемирная пандемия), имеющие собственные повторяющиеся структуры. Только поняв, что повторяется, мы можем распознать, что является новым и беспрецедентным в нашем настоящем. В то время, как мы снова оказались в мире глобальных напряжений и кризисов, когда события удивляют многих, Козеллек напоминает нам о необходимости понять, что повторяется в этот момент разрыва. Возможно поэтому сегодня наблюдается повышенный интерес к творчеству Козеллека. Неожиданно Райнхарт Козеллек, теоретик истории, обращается к читателям, как наш современник.
За свою жизнь Козеллек написал только две монографии (и вместе с Фюре – один учебник о Европе в эпоху революций). «Критика и кризис», переработанная версия его диссертации, сразу стала классикой после немецкой публикации 1959 года. В этой короткой книге Козеллек раскрывает один основной аргумент. Он находит истоки идеологий ХХ века, которые так или иначе всегда утверждали, что выполняют законы истории, в политических констелляциях конца XVIII века. Лишенные настоящей политической власти, французские и немецкие философы Просвещения общались на новых социальных площадках салонов и масонских лож. Они сформулировали моральную критику Старого режима, используя новые понятия, такие как «история» и «гуманность». Эта новая, казалось бы, объективная мораль подорвала легитимность и власть государства, кульминацией чего стал террор Французской революции. Версия этого аргумента является постоянным элементом консервативной критики Просвещения с 1790 года – от ирландского философа и государственного деятеля Эдмунда Бёрка до вышеупомянутого Шмитта, но «Критика и кризис» предложила более оригинальное и прочное понимание того, что позже Козеллек назвал «темпорализацией всех современных понятий».
Читайте также другие материалы по теме «Не Кантом единым: почему Просвещение нельзя назвать эпохой разума» и «Мишель Фуко и уроки Просвещения»
Как он объясняет в предисловии к английскому переводу (который вышел в свет почти через 30 лет после оригинальной публикации), «Критика и кризис» имела целью не просто исследование философий истории, вызвавших распад старого режима. Козеллек стремился «выделить более устойчивые структуры современной эпохи, которые можно рассматривать как элементы исторической антропологии: ощущение того, что нас втягивает в открытое и неизвестное будущее, темп которого с тех пор держит нас в постоянном состоянии одышки». Козеллек считал, что просветительские философии истории погрузили мир в пучину ускоренного «модерного времени» (на немецком буквально Neuzeit, то есть «нового времени»), новой концепции темпоральности, которая смотрит на современность и прошлое с точки зрения будущего искупления. Например, коммунизм был политическим движением, которое полностью строилось на ожидании светлого будущего. Для идеологий ХХ века будущее, а не политические потребности настоящего или прошлый опыт диктует, что делать.
Ощущение неотложности и пессимистический тон «Критики и кризиса» становятся приглушенными в трудах Козеллека 1960-х годов. Вторая его монография «Пруссия между реформой и революцией», опубликованная в 1967 году (до сих пор не переведена на английский язык), представляет собой социальную, правовую и концептуальную историю неудачной попытки прусских образованных элит сдержать влияние Французской революции путем проведения конституционных реформ. Эта монография была хабилитацией Козеллека, немецким разрешением на получение профессуры. Она опиралась на тщательные архивные исследования и насчитывала более 700 страниц, а также поддерживалась теоретической аргументацией. По мнению Козеллека, различные временные структуры повторения – в случае с Пруссией после 1789 года: право, реформистская государственная бюрократия и новые социальные движения, которые анализируются в трех отдельных разделах книги, – движутся с разной скоростью. По определению, законодательство и администрация всегда отстают от взрывных социальных движений, которые в свою очередь порождают реформы. Столкновение между различными временами права, управления и общественных изменений привело к взрыву революции 1848 года. «Пруссия между реформой и революцией» также была тонким комментарием к бурной трансформации, которую проходило западногерманское общество во время и после студенческих протестов. Хотя реформаторские части политического класса Западной Германии были готовы удовлетворить требования новых социальных движений, они не смогли полностью сдержать насилие радикализма 1960-х годов. Новому, номинально «прогрессивному», социал-демократическому правительству пришлось бороться с террором Фракции Красной Армии после 1970 года.
В 1968 году Козеллек работал профессором в Гейдельберге и проводил со свежеиспеченными студентами-марксистами (или маоистами) семинары о Марксе, а также (что было также необычно для немецкого историка его поколения) о нацистских концентрационных лагерях. В 1973 году он возглавил кафедру в новом университете в Билефельде, построенном в модерновом стиле брутализма, как кампус в одном огромном загородном здании, похожем на космический корабль. Билефельд был одним из нескольких так называемых «реформаторских» университетов, которые должны были распространить и демократизировать немецкое элитное образование, а Козеллек входил в учредительный консультативный совет, создавший его инновационную структуру и набравший новый профессорско-преподавательский состав. Город на востоке Вестфалии был настолько невзрачным, что одна ранняя теория заговора в Интернете в шутку утверждала, что его на самом деле не существует. Однако Билефельд стал одним из самых динамичных немецких университетов конца ХХ века.
1970-е и 1980-е годы стали периодом расцвета западногерманских научных публикаций, финансируемых за счет щедрых государственных исследовательских грантов на сотрудничество между учеными, особенно если эти проекты имели междисциплинарный характер. Большинство своего времени и энергии Козеллек в эти годы посвятил редактированию того, что стало, возможно, самым впечатляющим достижением послевоенной немецкой историографии. Словарь «Geschichtliche Grundbegriffe» («Основные исторические понятия») не имел аналогов в мире. Он объединил историков (среди них, как и среди всех представителей этой профессии в то время, были почти исключительно мужчины) с учеными других дисциплин – от права до философии, которые годами сотрудничали в работе над объемными статьями. Опубликованные в восьми больших томах между 1972 и 1997 годами, статьи этого «исторического лексикона политического и социального языка в Германии» описывают эволюцию понятий от их античного происхождения до использования в XVIII и в начале XIX века – преимущественно в немецком, французском и английском языках. Античные понятия, такие как «республика» и «демократия», получили новые значения, а новые понятия, такие как «класс» и «раса», отражали и подпитывали социальные и политические потрясения современной эпохи. Козеллек интеллектуально объединил этот масштабный проект, к которому присоединились более ста авторов. Он был соавтором нескольких статей (например, о «кризисе» и «истории»), которые часто достигали объема монографии, и опубликовал ряд методологических эссе, разрабатывая Begriffsgeschichte, или историю понятий, как метод.
Козеллек утверждал, что такие понятия, как «государство» или «народ», используют различные стороны в исторически конкретном социальном и политическом противостоянии – в наше время, например, сторонники и противники «социального государства». Эти основные понятия оспаривают, но их употребления нельзя избежать при приведении политических доводов. Итак, история понятий – это история таких (одновременных) споров. Англоязычные историки политических языков, такие как Джон Покок и Квентин Скиннер, согласились бы, но считали «метафизикой» утверждение Козеллека, что понятия содержат (диахронически) различные пласты исторического опыта, присутствующие в любой момент времени. Для Козеллека вся суть истории понятий заключается в том, чтобы раскрыть их потенциал в настоящее время, даже (или особенно) если те общественные и политические деятели, использующие эти понятия (за или против «государства», во имя «народа»), не знают об их употреблении в прошлом и не осознают возможные непредсказуемые последствия (например, неизбежный вопрос о том, кто принадлежит к «народу», а кто – нет). Всегда опережая тенденции историографической моды, Козеллек и его ученики также исследовали, как значение социальных и политических понятий меняется в переводе с одного языка на другой, взяв для примера «гражданство». История понятий теперь тесно ассоциируется с именем Козеллека, и он остается ключевым автором методологического подхода, который, как и многое другое, получил всемирное признание в последние годы.
Однако в конце 1980-х годов Козеллек почувствовал, что формат лексикона и история понятий как метод все больше становились ограничением и препятствием для его более амбициозного проекта создания новой теории истории. По иронии судьбы, историк понятий Козеллек все больше интересовался историческими событиями, которые невозможно передать посредством языка (или с помощью таких понятий конца ХХ века, как «травма» или «память»). После выхода на пенсию в 1988 году Козеллек работал приглашенным профессором в Чикаго, Колумбии и Париже. Примерно в это время его труды были наконец переведены на английский и французский, и он принимал приглашение на конференции и лекции по всему миру, которые использовал (без ведома своей аудитории) для создания своей теории истории.
Для своих лекций Козеллек намечал на нескольких рукописных страницах основную линию аргументации в виде пронумерованных пунктов; эти заметки выглядели как эскизы (каждый раз, когда ему было скучно, Козеллек делал сатирические рисунки, сначала – своих учителей, позже – своих коллег). Когда его просили превратить свою лекцию в журнальную статью или главу для сборника материалов конференции, он медленно расширял эти заметки, переделывая формулировки и добавляя цитаты (из папок материалов об определенных понятиях, собранных за многие годы, начиная с сигарной коробки с индексными карточками для своей диссертации, которая сейчас находится среди бумаг Козеллека в Немецком литературном архиве в Марбахе). Его друг, историк античности Кристиан Мейер рассказывает, что однажды понадобилось более двух лет постоянных напоминаний и возмущенных призывов с его стороны, чтобы в письменной форме получить рукопись лекции Козеллека (о связи между опытом поражения и изменениями парадигмы в исторических знаниях – одного из его важнейших эссе).
Спустя еще одно или два десятилетия Козеллек снова просматривал эти различные статьи для сборников своих эссе, только два из которых увидели свет при его жизни: «Vergangene Zukunft» («Прошедшее будущее»; 1979), опубликованный на английском языке как «Futures Past» (1985), и «Zeitschichten» («Временные пласты»; 2000). Еще два сборника эссе появились посмертно; два других тома избранных произведений были переведены на английский: «The Practice of Conceptual History: Timing History, Spacing Concepts» («Практика истории понятий: Время истории, пространство понятий»; 2002) и последняя публикация «Sediments of Time: On Possible Histories» («Отложения времени: О возможных историях»; 2018). От широты тематического диапазона этих эссе захватывает дух. Подход Козеллека побуждал его писать на темы, которые только гораздо позже стали модными в гуманитарных науках, например, о сновидениях и прогнозах, про смерть и иконографию, военные мемориалы и память, и всегда в новых вариациях о времени: времена права, истории, справедливости, понятий, событий и того, что сейчас называют «глубоким временем», то есть временем до антропоцена.
Только оглядываясь назад, можно понять, что все эти разнообразные эссе вращаются в разных итерациях вокруг одного центрального вопроса: «Каковы условия возможных историй?» По Козеллеку три основных оппозиции структурируют весь исторический опыт. Во-первых, каждая возможная история обусловлена до и после. Например, антропологический промежуток между рождением и смертью делает каждую жизнь особенной и частью общего опыта, отличного от других поколений, времен и переживаний. Возможность новых начинаний – это такая же часть человеческого состояния, как необходимость смерти или способность убивать. Во-вторых, вся возможная история не способна избежать политического различия между внутренним и внешним, то есть внутри и снаружи (или во время конфликта – другом или врагом). Поэтому Козеллек неоднократно критиковал идею о том, что человеческие различия можно преодолеть морально, а не только с помощью политической медиации. Только признание различий делает возможным компромисс. Наконец, Козеллек утверждает, что противопоставление между вверху и внизу, «хозяином» и «рабом» в терминологии Гегеля и Маркса, структурирует все общественные отношения в истории. Это не значит, что невозможно достичь больше равенства и свободы в процессе развития событий, но социальные иерархии пронизывают все формы человеческого сообщества, порождая новые конфликты, а значит и новые истории.
То, что мы называем «историей», в понимании Козеллека – это поток случайных событий, обусловленный этими формальными оппозициями. В истории нет ни причины, ни гегелевской телеологии или теодицеи. Сама история не имеет смысла или направления. Только теоретически обоснованный исторический анализ может помочь распознать последовательность ее «абсурдности» и «чудовищности». Аналитические структуры, которые Козеллек положил в основу своей теории истории – до и после, вверху и внизу, внутри и снаружи – также обусловливают само написание истории. Решающее значение для точки зрения историков имеет то, являются ли они современниками или родились позже, а значит, соответственно, очевидцами или ретроспективными рассказчиками событий; находятся ли они выше или ниже в социальном и политическом смысле, например, оказались ли они на стороне победителей или побежденных в конфликте, который они описывают; и, наконец, относятся ли они к политическому, религиозному, социальному или экономическому сообществу, об истории которого они пишут, более или менее критически идентифицируя себя с ним или смотря на него извне.
Для Козеллека решающим отличием между его теорией истории и герменевтикой (или «анализом дискурса» Мишеля Фуко) является его убеждение в том, что не все переживания можно выразить с помощью языка. Как он объяснил в лекции, прочитанной в честь своего учителя Ханса-Георга Гадамера в 1985 году:
«Когда гибкая разница между внутри и снаружи превращается в жесткую дихотомию между другом и врагом, когда соотношение между вверху и внизу ведет к рабству и неотвратимому унижению или к эксплуатации и классовой борьбе, или когда напряженность между полами ведет к деградации – тогда возникают события: цепочки событий, каскады событий, которые удерживаются от языка и на которые каждое слово, всякое предложение, любая речь могут только реагировать».
Именно эти каскады событий, которые трудно передать словами, интересовали Козеллека как историка и теоретика.
Читайте таже наш материал «Порядок дискурса» Мишеля Фуко: кто управляет знаниями, управляет всем» или посмотрите спецкурс «Биополитика Мишеля Фуко»
Некоторые из его наиболее проницательных эссе исследуют границы языка. Одним из примеров является «Террор и сновидения», написанное сначала как послесловие к немецкому изданию немецко-еврейской писательницы и эмигрантки Шарлотты Берадт «Сны Третьего рейха» (1966; английский перевод 1968), замечательного сборника отрывков около 300 протоколов снов, которые Берадт собрала у своих берлинских соседей и тайно вывезла из нацистской Германии еще до войны и геноцида. В этом эссе, имеющем подзаголовок «Методологические заметки об ощущении времени во время Третьего рейха», Козеллек утверждает, что эти протоколы снов фиксируют минувшую реальность Третьего рейха лучше, чем любой другой исторический источник. Ибо сновидения – это доязыковые проявления нацистского террора in eventu, то есть именно в этот момент; они отражают не только страх и унижение предыдущих дней или недель, но сами являются формой террора, разворачивающегося в этих снах и через них. Поэтому эти кошмары предвидели тотальный ужас лагерей точнее, чем любые политические комментарии того времени.
Козеллек также десятки лет изучал визуальные репрезентации массовой смерти. Он каталогизировал в буквальном смысле тысячи (часто сделанных им самим) фотографий военных мемориалов по всей Европе и Северной Америке, которые использовал как материал для эссе об иконографии почитания умерших. Несмотря на некоторые национальные различия в изображении, большинство военных мемориалов, независимо от конкретной причины их возведения, передают одно и то же сообщение. Тема военных мемориалов – не смерть, а «смерть ради». Они утверждают, что чтят память умерших, но строятся теми и для тех, кто выжил, для любой социальной и политической идентичности, которую победители и побежденные хотят сохранить для будущего. Как показывает Козеллек, эти идентификации меняются со временем, и именно поэтому большинство военных мемориалов теряют свое значение для следующего поколения или их в конечном итоге разрушают и сносят. Выдерживают испытание временем только те интимные памятники, которые представляют смерть и горе без всякой политической идентификации тех, кто выжил – например, Мемориал ветеранов войны во Вьетнаме (1982) Майи Лин или скульптура Кете Кольвиц «Скорбящие родители» (1932), памятник ее потере 18-летнего сына Петера, который был убит на поле боя во Фландрии во время Первой мировой войны. Эти памятники обращаются к нам, не почитая то, что когда-то считалось достойным делом или жертвой, а потому, что смерть и умирание также являются частью нашей жизни.
Военный опыт Козеллека пульсирует сквозь его аналитические эссе, как и его неприязнь к любым идеологиям. Невысокий и харизматичный мужчина, общительный, интересный, всегда с пытливым выражением лица, он ходил, немного, едва заметно, прихрамывая, что напоминало о событиях, которые невозможно передать словами и которые «вливаются в тела, будто поток лавы – незыблемые и запечатленные», – еще одна геологическая метафора, которую он использует для построения своей теории. История была для Козеллека ничем иным, как «наукой об опыте» (Erfahrungswissenschaft), хранилищем прошлого опыта, о котором мы можем и должны рассказывать с разных точек зрения, но также разбирать в поисках наших слепых пятен, структур, которые существовали до нас и, скорее всего, продолжат существовать после. Поэтому историческая теория Козеллека, его Historik, является прямой противоположностью философии истории и имеет мало общего с более современными философскими и литературными теориями истории в стиле Хейдена Уайта или Поля Рикёра. Это единственная теория истории, разработанная историком после «эпохи крайностей».
От своей ранней критики философии истории (и наивного позитивизма большинства историков) до теории различных пластов исторического опыта, присутствующих в любой момент времени, Козеллек делает неожиданный вывод. Сама история нас ничему не учит, но «наука об опыте» позволяет предсказать, как будут развиваться возможные истории. Исторические события всегда новые и изобилуют сюрпризами для тех, кто их переживает. Но если, как показывает Козеллек в своем эссе «Неизвестное будущее и искусство прогнозирования», некоторые предсказания оказались правдивыми, «это означает, что история никогда не является абсолютно новой, существуют, очевидно, долговременные условия или даже устойчивые условия, в рамках которых появляется что-то новое». Если привести другой пример, вера Хобсбаума в приход нового коммунального общества, без неравенства и несправедливости, могла быть ошибочной, поскольку она полностью основана на ожидании. Но на основе собственного опыта глобального капитализма 1930-х годов Хобсбаум в 1993 году сформулировал более реалистичный сценарий нашего времени после Холодной войны, чем его либеральные критики-триумфалисты, праздновавшие «конец истории».
«Если прогноз учитывает больше временных пластов возможного повторения», то есть чем больше прогноз основывается на предыдущем опыте, «тем больше вероятность того, что он окажется правильным. Чем больше прогноз ссылается и опирается на несопоставимость и уникальность будущей революции, тем меньше у него шансов на успех». Это теоретическое отличие, которое Козеллек проводил на примере предсказаний в 1787 году немецкого поэта и писателя Кристофа Мартина Виланда относительно будущих революций в Европе, также касается теории истории Козеллека. Многие (хотя и не все) диагнозы кризиса, описывавшие его собственное время как уникальное и превосходящее весь предыдущий опыт, с нашей точки зрения, сами стали достоянием истории. Однако это не так в случае с теоретическими структурами, в которых разворачиваются все истории – до и после, внутри и снаружи, вверху и внизу, – что он тщательно разобрал. Если мы знаем условия возможных историй, не станет полной неожиданностью то, что нас ожидает в будущем.
Статья впервые была опубликована на английском языке под названием «Reinhart Koselleck’s theory of history for a world in crisis» в журнале Aeon 1 сентября 2020 г.
