Нашли у нас полезный материал? Помогите нам оставаться свободными, независимыми и бесплатными.
За свою историю человечество накопило огромное количество различных правил исчисления и интерпретации того, что означает время. Эти интерпретации были подвижны, так как зависели от разных вещей, и за многие века претерпели изменения. Чем отличается наше восприятие времени от восприятия времени человека средних веков или эпохи Просвещения? Что определяет наше отношение к этой категории? К чему привела демократизация времени и общедоступность наблюдения за ним? И почему идея конца света больше не волнует человечество так, как тысячу лет назад? Перевели статью обозревателя «Aeon» Кертика Сасидхарана в поисках ответов на эти вопросы.
Размышляя о картине Альбрехта Альтдорфера «Alexanderschlacht» или «Битва Александра при Иссе» (1529), немецкий историк Райнхарт Козеллек писал, что в средневековой Европе время отмечалось «ожиданиями», и поэтому картина была полна знамений. Когда немецкий поэт и критик Фридрих Шлегель (1772-1829) натолкнулся на «Alexanderschlacht» в Лувре почти через три столетия после ее создания, он был ослеплен, «увидев это чудо», но для него картина не имела более глубокого значения – это было просто произведение искусства определенной исторической эпохи. Как утверждал Козеллек, за триста лет сама идея «времени» пережила трансформацию.
Когда Альтдорфер рисовал сцену битвы, суматоха повседневной жизни смешивалась со страхом перед неизбежным концом света (эсхатон, как его называют в древнегреческом переводе еврейской Библии). Подъем Османской империи, в частности, стал прямой причиной беспокойства, а антихрист, в более теологическом смысле, вызывал повсеместную тревогу. В начале XIX века время для европейцев уже не предвещало неизбежного конца света. Скорее, оно начало путь в тысячу ли от «абсолютного, истинного и математического времени» Исаака Ньютона к современным цезиевым часам.
«Время» стало линейным, и после Французской революции 1789 года будущее зазвучало обещанием утопии. Чтобы ускорить развитие событий, послереволюционная Франция серьезно заявила, что 1792 станет первым годом по новому календарю. Месяцы были разделены на три «декады», продолжительностью по десять дней, а дни поделили на 10 часов и каждый час на сто десятичных минут и так далее. Затем в 1929 году СССР при Сталине отменил семидневную неделю и заменил ее пятидневной, а дни назвали желтым, розовым, красным, фиолетовым и зеленым. А в 2002 году Президент Туркменистана заявил, что январь отныне будет называться «Туркменбаши», так же как его официальное звание «Главы туркмен». Снова и снова наши часы и календари становятся заложниками идеологических потребностей государства.
Что еще важнее, как отмечает немецкий историк Юрген Остерхаммель в своей книге «Трансформация мира. Глобальная история девятнадцатого столетия» (2009), демократизация времени – благодаря часам на городских площадях и позже благодаря доступности наручных часов – изменила то, как в XIX веке североатлантические регионы понимали свою связь с этим распространением однородного времени. Но это также создавало проблемы. Так в Германии, где существовали пять стандартов времени, понадобилась смелая кампания прусского фельдмаршала Хельмута фон Мольтке Старшего, чтобы убедить парламент установить единое время с отсчетом от Гринвичского меридиана. Как пишет в своей книге «Глобальная трансформация времени» (2015) историк Ванесса Огл:
«Преодоление регионализма, присущего соблюдению пяти различных местных времен, было вопросом столько же национальной безопасности, сколько и национального строительства».
За пределами Европы значительная часть мира придерживалась различных правил и интерпретаций того, что означало время. В Индии разнообразные индуистские альманахи предлагали чрезвычайно сложное деление времени, одно внутри другого – от микросекунд, которые использовали для ритуалов, до больших космологических эпох для описания Вселенной и самого пространства. Для индейцев племени Лакота в Америке время включало в себя часы, которые отвечали движению Луны; октябрь для них был «Месяцем опадающих листьев», как пишет автор Джей Гриффитс в своей книге «Тик-так. Взгляд на время со стороны» (1999). В Бурунди те темные, непроглядные ночи, когда лица уже нельзя распознать, называли «Кто ты?» ночи. В исламском мире первую молитву дня надо было читать, когда «белую нить (свет) рассвета можно отличить от черной нити (темноты ночи)».
В Раджастане до сих пор существует «час коровьей пыли». Это выражение используют для описания меланхолии вечеров, когда коровы, в конце дня, возвращаются с пастбищ, поднимая клубы пыли; Майкл Ондатже описывает это в стихотворении:
«Это час, когда мы двигаемся помалу
в последних возможностях света».
У традиционных японцев год делился на 72 микросезона под названием «ко», каждый из которых длился пять дней (например, дни с 16 по 20 марта – это когда «гусеницы становятся бабочками»). Эти градации времени достаточно длинные, чтобы их запомнить, но достаточно короткие, чтобы напоминать нам о том, как мимолетно настоящее. Время рождалось из интуиций, ритмов природы, религиозных предписаний и нужд сельского хозяйства.
К середине XIX века железнодорожная революция, соединившая дальние части Европы и США, дала понять, что все города и поселки придерживались своего собственного времени. Чем больше территория страны, тем больше рассогласование. Только в Северной Америке было не менее 75 стандартов времени. В 1884 году в Вашингтоне (округ Колумбия), благодаря усилиям шотландско-канадского инженера Сэндфорда Флеминга, состоялась Международная меридианная конференция, которая попыталась рационализировать время – для всего мира. Отныне должно было появиться единое «мировое время» с 24 часовыми поясами. Политическое сопротивление внутри стран против введения каких-либо изменений даже в механические аспекты измерения времени было впечатляющим.
В колониальном мире усилия по стандартизации времени были неотделимы от антиколониальных настроений и вызовов объединения новых национализмов. 1 декабря 1881 г. британский губернатор Бомбея Джеймс Фергюссон сообщил городу о том, что с этого дня «все учреждения под контролем правительства используют мадрасское время, которое считается официальным временем для всех целей». Мадрасское время, по которому жили в южном прибрежном городе Мадрас, на 40 минут опережало местное время Бомбея. В газетах развернулась ожесточенная дискуссия о том, где использовать то или иное время. Торгово-промышленная палата Бомбея провела кампанию за референдум о том, должны ли часы на университетской башне показывать мадрасское или бомбейское время. Как можно было ожидать, жители Бомбея проголосовали за показ бомбейского времени, а администрация Фергюссона, стремясь продемонстрировать туземцам последствия пренебрежения приказами, прекратила финансирование освещения часов ночью из-за преступного показа «неофициального времени». Как напоминает Огл, понадобилось почти 44 года после установления индийского стандартного времени в 1906 году, пока «Бомбейская муниципальная корпорация» наконец отказалась от использования бомбейского времени и таким образом положила конец малоизвестной «битве часов».
С середины XX века стандартизация времени стала важной составляющей постколониального построения нации. Например, Северная Корея в последнее десятилетие неоднократно переводила стрелки часов на полчаса, чтобы отразить примирение или напряжение в отношениях с южными сородичами. Наоборот, Индия, которая простирается с запада на восток почти на 3000 километров, а значит дальние части страны наблюдают восход солнца с почти двухчасовой разницей, упорно отказывается устанавливать более одного часового пояса. В недавнем исследовании «Плохой сон. Время захода солнца и производство человеческого капитала» (2018) экономист Мавлик Джаньяни утверждал, что задержка среднего времени захода солнца на один час сокращает образование детей на 0,8 года из-за недостатка сна и раннего начала уроков. Он подсчитал, что благодаря переходу от одного к двум часовым поясам прирост человеческого капитала может составить примерно 4,2 миллиарда долларов США.
На фоне всех этих преобразований времени, опосредованных разумом, историей и государством, человеческий опыт современности продолжает свидетельствовать о невозможности простой категоризации. Как напоминает нам греческий философ Гераклит: «Нельзя дважды войти в одну и ту же реку». Через более чем тысячу лет, Святой Августин размышлял о времени в более личной, даже исповедальной манере: он знал, что такое время, но когда пытался его описать, то не мог. Прошло еще тысячелетие, и французский философ Мишель Серр написал, что «время не течет, оно просачивается». По мнению Серра, время больше не было свободно текущим потоком, а скорее коагулянтом, который частично проходит сквозь сито человеческого разума как свидетель наших шатких самоувещеваний, что это уникальный миг, а также причина нашего сокровенного страха, что мы обречены переживать настоящее снова и снова.
Постоянный пристальный взгляд алгоритмов, которыми управляет государство, корпорации и технологии, документирующие все наши действия, кажется, делает ставку на эту концепцию вечного возвращения – при условии достаточного времени для наблюдения, их алгоритмы обучения полностью поймут нас. Время становится огнем, в котором закаляется сталь наблюдения. Среди всех этих великих, мощных сил, борющихся за возможность управлять и влиять на нас, мы живем своей жизнью так, будто мы бессмертны. Эпизодические поиски свободы, которые мы начинаем, чтобы найти неуловимую самость, остаются нашим единственным способом засвидетельствовать свое присутствие на этой земле. Все остальное, как мы знаем где-то глубоко внутри, в конечном счете подвластно времени.
Автор: Кертик Сасидхаран — писатель и инвестиционный банкир из Нью-Йорка. Он пишет для газеты The Hindu, журнала OPEN и является автором книги «Лес Дхармы» (2019).
Статья впервые была опубликована на английском языке под заголовком «How time stopped circling and percolating and started running on tracks» в журнале «Aeon» 6 сентября 2019 г.
