Стыд в терапии: как ядовитые эмоции блокируют исцеление

Рубрики : Последние статьи, Психология

Когда мы слышим слово «стыд», первое, что приходит на ум — школьные упреки или ситуации, когда нас «поймали и пристыдили». Однако настоящий стыд приходит за само существование и становится тюрьмой для личности. Но что происходит, когда с этой эмоцией сталкиваются сами психотерапевты? Как стыд влияет на терапевтические отношения и почему специалисты, помогающие другим, оказываются бессильны перед собственной уязвимостью? Исследуем с клиническим психологом, автором телеграм канала «то да, то нет» Ириной Щуровой феномен стыда через призму групповой психотерапии и разбираемся, можно ли с ним жить, не становясь его заложником.

Феномен стыда гораздо шире, чем кажется. Он не сводится к школьным упрёкам или ситуациям, когда тебя «поймали» и пристыдили. Настоящий стыд приходит раньше, чем мы начинаем чувствовать его за поступки. Он приходит за само существование.

По мнению Бенджамина Килборна, «стыд зарождается еще в младенчестве, когда младенец либо считывает тревогу матери, либо воспринимает те или иные свои чувства как неприемлемые, так как они могут привести к утрате материнской любви, поэтому переживания подобных чувств или материнской тревоги вызывают у него стыд и самоосуждение. В дальнейшем стыд порождает тревогу, которая, в свою очередь, запускает реакции стыда».

Килборн делит стыд на ядовитый и очеловеченный. Ядовитый стыд является следствием отсутствия отклика на травму – человек остается один на один с чувствами, которые нельзя переживать, о которых нельзя говорить и думать. Приходится выбрасывать их за пределы осознания. Очеловеченный, напротив, «содействует гибкости в реагировании на тревогу и чувства беспомощности и нехватки».

Так как в основе стыда лежит травма – опыт, который замораживает развитие, – это чувство, несмотря на кажущуюся «воспитывающую роль», не регулирует поведение. Чтобы двигаться вперёд, нужно принять свою историю, ее особенности и противоречия. Стыд не даёт этого сделать, заставляя человека бесконечно вариться в прошлом.

В этом тексте я предлагаю посмотреть, как стыд поджидает самих специалистов в терапии, чтобы мы могли относиться к себе в обычной жизни чуть легче, снять стигму и увлечься наконец-то самоисследованием, а не самообвинением.

Начну с того, что прием у психолога или психотерапевта, посещение группы, обучение психотерапии могут вызывать чувство неловкости. Для специалистов это связано с их профессиональными решениями, для клиентов (пациентов) – с жизненными выборами и симптомами.

Исходя из понимания, что психотерапия – это динамичные и живые отношения, возникающие между пациентом и специалистом, можно предположить, что дискомфортно, тревожно, любопытно, а также стыдно может быть и психотерапевту. В подлинном контакте мало ориентиров, нет сценария – мы можем узнать о себе много нового. Страх и стыд искушают нас действовать привычным образом. Здесь таится большой потенциал и существенная сложность. По какому пути пойдет специалист: осмелится исследовать чувства в контакте с пациентом или останется в привычной патерналистской позиции

Важно понимать: чем меньше мы подвержены чувству стыда, тем больше можем владеть ситуацией и сопутствующим аффектом, то есть регулировать поведение. Но быть подверженным стыду – совершенно не означает, что мы его проживаем и способны выразить свою уязвимость. Она могла бы способствовать контакту. Погружаясь же в стыд и желая компенсировать внутреннее тягостное представление о себе, мы обречены отыгрывать в свои эмоции в действиях и быть в изоляции.

Читайте также «Не существует травмы за пределами всемогущества»: Питер Шабад о стыде и торможении жизни

Иллюзии в терапии: между бережностью и конфронтацией

В групповой и индивидуальной психотерапии всегда есть чувственная реакция на историю пациента. У кого её нет – возможно, и тут свои дела сделала травматичная заморозка.

Бывает так, что пациент приходит с гораздо большей болью, чем мы можем представить, или с болью, повторения которой мы боимся и стыдимся.

Тогда волшебным образом мы либо бойко и дистантно ведем прием, либо буквально трясемся над каждым словом и выжидаем: может быть, само по себе станет лучше, или повезет, и пациент как-то намекнет, когда пора быть другим. Итак, сессию за сессией два человека не могут встретиться.

В обеих крайностях терапевт не знает, что делать. Даже будучи взрослым, опытным и умным человеком. Дело не в том, как дать совет и указать на ошибку, а в том, что стыд устроен хитро и настолько глубоко въелся в нас, что даже в помогающей профессии его сложно выдерживать. И у всех есть своя история, создавшая дефицит, – психотерапевт здесь не исключение.

В последнее время при выборе интервенций в групповой работе меня поддерживают идеи из монографии Б. Килборна «Травма, стыд и страдание» и объясняют то состояние, когда боль (и ведущего, и участников) не осознаётся. Это помогает в контакте с пациентами не бояться их боли и в ответ получать доверие и потенциал справиться с ней.

Однажды на группе мы с коллегой спорили о риске навредить пациенту, усиливая его переживания и воспоминания. Я хорошо отношусь к живым обсуждениям между котерапевтами на сессии – это дополнительная помощь групповой динамике и знак уважения по отношению к участникам. Опасения касались уровня напряжения, который может возрасти и причинить человеку разрушительную боль. С другой стороны, пациент почувствует себя покинутым, а психотерапевта невключенным, если с ним будут излишне бережны из-за своей осторожности и нерешительности.

❤ Вам близки темы, которые мы исследуем? 10 лет мы работаем без рекламы и инвесторов – только ваше внимание и наш энтузиазм. Если цените такой подход, поддержите нас за 1 минуту →

Поддержать

Что именно на сессии стало причиной подобных размышлений?

В процессе работы над запросом пациента о вине, которая мешала ему жить, последовали отклики других участников. Один тяжелее другого. Атмосфера менялась не в сторону поддержки, а в сторону угнетения – время тянулось, и давило молчание. Мне хотелось выдержать это состояние и казалось, что ценно побыть с участниками в том, что есть, а после двигаться дальше.

Для моего коллеги, наоборот, происходящее в группе указывало на то, что мы движемся не в том направлении и надо остановиться, так как тема слишком болезненна и объемна.

Что происходило с пациентом, когда у терапевтов возник такой опыт?

Огромное эмоциональное напряжение дезорганизовало пациента в самоощущении и в диалоге. Растерянность, вина и стыд подчинили не только его, но и всю группу. Он не знал, как поступить: говорить дальше о чувствах, замереть, просить о помощи или сменить тему.

Я была уверена, исходя из представлений о травматичном опыте, что противоядием к этим чувствам будет мое присутствие рядом и подтверждение, что они проживаемы, сначала совместно со мной и с группой, а потом самостоятельно. Это означало готовность идти в глубину запроса, фрустрировать пациента и помогать ему искать противоречия в своих переживаниях.

Но в процессе обсуждения мой коллега предпочел остановиться и повернуть в сторону поддерживающих интервенций, фактически указав на неправильность моего решения, а я почувствовала себя ответственной за ту часть терапии, где царит конфронтация, и мне стало стыдно и неловко. Это ощущалось так, словно я делала что-то глупое, а меня поправили. На какое-то время я запуталась, какой ответ мы ищем: чьи чувства сейчас уместнее или на что опираться при выборе интервенции?
Уверенность вернулась, когда я осознала, что есть разница между позицией коллеги, моей позицией и повсеместной конфронтацией или поддержкой из-за отсутствия профессиональных знаний, и стоит признать каждую часть.

По профессиональной части пришли следующие мысли: расщепление защищает от ужаса и уязвимости. И оставляет вместе с тем «чувствительность у травмированных пациентов к другим на грани сверхъестественного, а к себе – бесчувственность».

Это значит, что гораздо раньше нас в мир пациента ворвался непереносимый опыт, превосходящий по силе все последующее. Появилось разделение на сознательную боль и неосознаваемую боль. И стыд, о котором нам трудно говорить, имеет огромное влияние, меняя мышление пациента – он охраняет руины старой боли. Защита не позволяет разобрать завалы по слоям, и человек остаётся в травматичном опыте.

Изначально расщепление как защитный механизм помогает нам – он организовывает нашу психику, отделяя нас от хаоса. Впоследствии оно позволяет справляться с тяжелыми переживаниями, но также может увести нас дальше к фрагментации самого себя и других.

Соответственно, просто попадаясь на глаза пациенту, конфронтируя с ним, задавая тяжёлые вопросы, как бы желая опередить проживание чувств продвижением в психотерапии, специалист, как ни странно, больше «изучает своё всемогущество» и защищается от непостижимого. Сам того не зная, он думает, что острым вопросом разрушит защиты, и лечение потечёт бурной рекой.

Конфронтация ради конфронтации, конечно, порицается и в то же время в некоторых негласных протоколах еще и поддерживается терапия по принципу «чем меньше динамики, тем лучше» – в надежде на то, что это равнозначно бережности и соответствует потребностям человека. Но повсеместная поддержка может быть связана с тревогой специалиста, и как выбор она лишена смысла и ответственности.

Попытки конфронтации принято считать рискованными, связанными с ухудшением. Но если бы настолько легко психотерапевту было навредить пациенту, то так же легко можно бы и вылечить его. Избегание боли не равно исцелению. «Боль замаскирована чувством исчезновения или взрыва».

«Ференци сравнивает влияние травмы с избиением спящего ребенка», который не может защититься и вместо этого идентифицируется с агрессором из-за страха и «непостижимости происходящего.

Чтобы избежать распада, психика реорганизовывает мир с помощью магического мышления и всемогущества ценой разрыва с реальностью.

Словосочетание «непостижимость происходящего» хорошо передает субъективные переживания в психозе, где мир чужой и необъяснимый, и потеря ориентации в нем приводит к госпитализации.

Травмированная психика такова: одна часть наблюдает со стороны, а другая способна переживать только присущие агрессору чувства.

Поэтому задача терапии – вернуться к травме, не давая пациенту сбежать в привычные защиты, и пережить боль сознательно.

Нужно исследовать болезненные переживания, даже если тяжело. Прервать этот процесс – что удобно порой для ведущего – означает закрепить травму и сделать вид, что все в порядке. Увеличить силу «я» способны толерантность к боли и дискомфорту и чувство самоуважения, а не раскол с реальностью.

Завершая размышления над содержательной частью, хочу сказать, что в психотерапии нет универсального выбора той или иной интервенции. Желание найти его сомнительно. Мы можем быть бережны и ошибаться в этом, закрепляя чувство беспомощности. Можем активно сталкивать пациента с травматичными событиями, повторяя его привычку ориентироваться на насилие, и тоже ошибаться.

Важно не выбирать между бережностью и конфронтацией, а понимать, как совместно пережить «непостижимое».

Возвращаясь к эмоциональной части, которая сбила меня с толку в рассуждениях с коллегой, могу сказать, что для выбора интервенции в групповой или индивидуальной психотерапии необходимо иметь определенные профессиональные навыки, опыт, супервизию и личную психотерапию – это неоспоримые условия. Но для этого нам также необходимо быть в контакте со своим стыдом и своей болью. Отголоски стыда заставляют нас делать выбор между противоположностями – расщеплять, вставать на сторону той или иной техники, а не соединять. Исцеление начинается там, где мы решаемся на интеграцию.

Этим примером я не хочу погружать читателей в безнадежность или обвинять помогающих специалистов, а хочу подбодрить всех тех, кто находится на пути знакомства с собой.

Мы часто не замечаем, как принимаем решения из чувства и состояния стыда. Иногда выбираем какую-то одну линию поведения просто потому, что не можем вынести изменений: ни себя в них, ни другого.

Человеческие отношения подразумевают многообразие и неопределенность, иначе мы только делаем вид, что присутствуем в жизни, находясь на самом деле в изоляции от внутреннего диалога и взаимодействия с людьми.