Нашли у нас полезный материал? Помогите нам оставаться свободными, независимыми и бесплатными.
Дух мистификации, одиночество в толпе, красота разложения: Мария Филиппович делает несколько набросков к портрету великого французского поэта Шарля Бодлера, о котором обычно пишут, что он был всюду гоним — из университета, с корабля, из семьи, от любовницы и современников, — и все-таки оставался стоиком со зловещим блеском в глазах.
Получив однажды плотный бледно-зеленый томик стихотворений «Цветы Зла» Шарля Бодлера, тяжело отложить его «на потом». Отталкивающие, мясистые стебли роз с иглами, тяжелый взгляд поэта, беглый просмотр оглавления — да, любопытство одерживает верх. В краткой справке о нем обычно пишут, что он был всюду гоним — из университета, с корабля, из семьи, от любовницы и современников, — и все-таки он оставался стоиком со зловещим блеском в глазах, упорно искавшим и запечатлявшим красоту среди гниения сифилитиков, тесных кабачков и скуки улиц.
У поэта Николая Корнеева есть одно стихотворение среди военной лирической хроники, посвященное «проклятому поэту». Удивительно и тем более приятно, что за многочисленной стальной и кровавой стеной слов находится длинный и одинокий текст про страстного любителя борделей и вина — «Бодлер».
Мимо ларьков табачных
Водил он по тротуарам
Не беленькую собачку,
А розового омара.
Самое любопытное и неоднозначное явление, с которым можно столкнуться — мир другого человека. Трудно найти что-то более непонятное и интригующее, чем отсутствие постоянства. Ничто так быстро не меняется и не перевоплощается. И, пожалуй, прав Шандор Мараи:
«Что бы ни являл нам мир: горы и долы, чудеса природы, бесконечное разнообразие земной флоры и фауны, ничто не сравнится по уникальности с характером отдельного человека».
Какое бы мы движение ни сделали: надели берет а-ля художник или бадлон с пиджаком, как Мишель Фуко, начали произносить (пожалуй, слишком часто) союз «однако» на манер дворянина Ипполита Матвеича из «Двенадцати стульев», какое-то слово, движение выдаст нас — испортит весь тщательно подобранный маскарад. Вот манерность! Вот заносчивость! Долой искусственно нанесённый макияж да пыль литературного поведения выдуманных персонажей. Всё это — дело временное. Встреча с настоящим характером — вот самое сильное из доступных человеческих переживаний.
В нём таится почти всегда ускользающая свобода. За этим скрывается поиск, чтобы скрыть пустоту, какой-то недостаток.
«Какая чернота! Какая пустота! Вокруг меня! Какие духовные потёмки и какой страх перед будущим!» — кричит Бодлер в письмах, практически в каждом из них. Двадцать лет терзаться раздвоенностью, не выезжать из Парижа, исключая неудавшуюся поездку в Индию и другую — закончившуюся ненавистью к Бельгии, чтобы решительно создавать собственный мир со своей свободой.
Пейзаж далёкий, странный, тот,
Что от людского взора скрыт,
Передо мной во мгле встаёт,
Меня чарует и манит.
Записывает Бодлер в стихотворении «Парижский сон», как «хаос радужный блистал» и «синь узорного стекла», и внезапно:
Воспламенённый, пробудясь,
Я увидал позор жилья,
Его убожество и грязь,
И желчь забот почуял я.
(перевод Ю. Даниэля)
Но не всё так просто. Жить, напоминая себе, что надо держаться строже: выполнять множество скрупулёзных и мелочных правил, которые сам себе установил. Накинуть узду, так сказать, на свободу, но в то же время создать собственное поле для игры. Как писал Сартр о Бодлере, «произвести на свет самость».
Личность Бодлера вызывающая, непримиримая, протестующая — бунтовщик, происходящий из самых низших слоёв. Хотя он был не из нищих: получил хорошее образование, однако учёба давалась нелегко, после — наследство, которое практически полностью промотал за два года. Идея необузданной свободы захватила его довольно рано. И тут же он начал себя ограничивать, неволить, принуждать. Создал монашеский орден из той самой искусственности, театральности — действовать нужно так и не иначе!
Вспоминается яростная реплика Митеньки Карамазова: «Все вы Бернары!». Бодлер тоже апеллировал к нему, утверждая, что физиология виновна в его безответственности:
«Я болен, болен. У меня отвратительный характер, и повинны в том родители. Мучаюсь из-за них. Вот что значит родиться от 27-летней матери и 72-летнего отца. Неравноправный, патологический, старческий союз. Подумай только: 45 лет разницы. Ты говоришь, что занимаешься физиологией у Клода Бернара. Так вот, спроси у своего учителя, что он думает о случайном продукте подобного соития».
А ведь отец на тот момент был на десять лет моложе и любил он его нежнее матери. Ему важно заявить о том, что свободой распоряжается не Шарль, а какая-то дьявольская сила.
В «Стихотворениях в прозе: Негодный стекольщик» в переводе Эллиса он пишет, что «не раз бывал жертвой этих приступов, этих порывов, дающих нам основание верить, что какие-то коварные демоны вселяются в нас и заставляют нас без нашего ведома выполнять свои самые нелепые повеления… дух мистификации…».
Вот такие мелкие, беспричинные, но непременные поступки — необходимость для денди. Кто же такой денди? Только лишь ухоженный праздный юноша? Денди бросает вызов своим поведением, манифестируя о показной вольности — в 1840-м году хорошим тоном считалось выгуливать черепах в пассажах. Вот и Бодлер не отстаёт: выкрашивает волосы в зелёный цвет. И почему стойкий миф про его прогулки с омаром кажется таким органичным Миф о прогулках Бодлера с омаром — путаница, которая возникла благодаря Э. Хемингуэю. Он пишет в своем эссе «Американская Богема в Париже»: «С того доброго старого времени, когда Шарль Бодлер водил на цепочке пурпурного омара по улицам древнего Латинского квартала, немного написано хороших стихов за столиками здешних кафе. Даже и тогда, кажется мне, Бодлер сдавал своего омара там, на первом этаже, на попечение консьержки, отставляя закупоренную бутылку хлороформа на умывальник, а сам потел, обтачивая свои «Цветы зла», один, лицом к лицу со своими мыслями и листом бумаги, как это делали все художники и до и после него». На самом же деле со своим домашним лобстером гулял поэт Жерар де Нерваль. — Прим. ред.?
Его поведение на публике — это вызов, он сам понимает эпатажность и необычность своих поступков, но именно в этом и находит свободу. Странное сочетание, не находите? Бодлер любил одиночество, но любил ощущать его в толпе. Вспоминается последнее четверостишье знаменитого «Альбатроса»:
Поэт, вот образ твой! Ты также без усилья
Летаешь в облаках, средь молний и громов,
Но исполинские тебе мешают крылья
Внизу ходить, в толпе, средь шиканья глупцов.
(перевод П. Якубовича)
Он не гнушается улюлюканьем толпы, скорее привык, да и, возможно, стремился к этому, чтобы наказать себя за придуманную свободу. Беньямин приводит его цитату из дневников:
«…я [Шарль Бодлер] должен признаться, что дошёл уже до того, что, боясь вконец изорвать свои вещи, стараюсь не делать резких движений».
Поведение под стать стоику. И толпа для него — это фон, на котором он может выделиться и продемонстрировать свою волю. Проявить её контрастно и со всей самой необходимой изящностью и изощрённостью.
В конце концов, личность — дело многогранное, сложное, и мы воспринимаем лишь то, что видим на поверхности. Ослепление её яркостью способно творить невообразимые вещи, однако сущность человека и его глубокий смысл остаются загадкой.
Очень понравилось! Лаконично изложено!