Нашли у нас полезный материал? Помогите нам оставаться свободными, независимыми и бесплатными.
История русской литературы сохраняет главные фигуры, которые входят в пантеон классиков. Однако для любой литературной эпохи важен также фон, состоящий из подражателей. Благодаря именно подражателям определенный поэтический стиль и его приемы расходятся среди широкой аудитории. Кроме того, для понимания литературы важна атмосфера времени, ее неповторимый жизненный стиль. Попробуем в небольшом эссе поговорить об особенностях литературной жизни русских символистов (и не только тех, чьи имена у всех на устах): что они вкладывали в понятие «двоемирие», каким образом пытались облагораживать «низменную реальность» и как, создавая синтез искусства и повседневной жизни, русские символисты изобретали первые перформансы.
В эстетической системе символизма автор выступает творцом, который уже не стремится подражать природе и выразить свое видение в типических образах (как это было в реализме). Поэт и художник творит мир из ничего при помощи поэтического слова, населяя его неопределенными и таинственными образами-символами. Здесь важен намек и свободные ассоциации. В соответствии с поэтикой «двоемирия» действительность становится похожей на миф, прекрасный космос, сквозь который просвечивается идеальный план иного мира. Символисты провозглашали эстетическое отношение к жизни, которую нужно претворить не по законам логики, а по законам искусства. Сами поэты ощущают себя «кочевниками красоты». Как писал К. Бальмонт, «природа создаёт недоделанных уродцев, – чародеи совершенствуют Природу и дают жизни красивый лик». Тем самым автор становится на место Бога и создает рукотворные миры, противостоящие хаосу и защищающие творца от бездны вселенской ночи:
Я – Бог таинственного мира,
Весь мир в одних моих мечтах (Ф. Сологуб).
Создал я в тайных мечтах
Мир идеальной природы (В. Брюсов).
Я заключил миры в едином взоре,
Я властелин (К. Бальмонт).
Русский символизм заявил о себе с выходом сборника «Русские символисты» (1894-1895 гг.) и тут же ознаменовался скандалом, который вышел за пределы только литературных новаций. В 1895 г. московский декадент, приятель и член символистского кружка Брюсова, Александр Емельянов-Коханский выпустил свой поэтический дебют под названием «Обнаженные нервы». Этот сборник взорвал общественное мнение и подорвал репутацию первых русских символистов, а также привел к разрыву автора с Брюсовым, который считал себя основоположником русского символизма. Критики затруднялись дать ответ, чего в нем больше – безвкусной мистификации или самопародии на молодое литературное направление:
Я в бурке летом и зимою
Хожу по граду, словно тень!
За буйство бьют меня порою,
Но это, право, дребедень…
Я – друг притонам всем московским,
Я – гордый бич столичных фей:
Моим присутствием чертовским
Наполнен воздух всех частей.
Итак, с этих строк, а также со знаменитого моностиха Брюсова «О закрой свои бледные ноги», начинается русский символизм. Много лет спустя, уже в эмиграции, И. Бунин вспоминал:
«Некто Емельянов-Коханский<…> первый поразил Москву: выпустил в один прекрасный день книгу своих стихов, посвященных самому себе и Клеопатре, – так на ней и было напечатано: “Посвящается мне и египетской царице Клеопатре” – а затем самолично появился на Тверском бульваре: в подштанниках, в бурке и папахе, в черных очках и с длинными собачьими когтями, привязанными к пальцам правой руки. Конечно, его сейчас же убрали с бульвара, увели в полицию, но все равно: дело было сделано, слава первого русского символиста прогремела по всей Москве. Все прочие пришли уже позднее – так сказать, на готовое».
Сейчас такой способ самопрезентации назвали бы перфомансом, но в конце 19 века это было оглушительным скандалом, еще до футуристов с их эпатажным манифестом «Пощечина общественному вкусу» (1912 г.).
Приведем еще несколько строк из Емельянова-Коханского, на этот раз эпиграмму на критика и публициста А. Амфитеатрова:
Меж тем, скотина эта,
Русской прессы подлый гном,
Не достоин пистолета,
Заряженного дерьмом.
Амфитеатров удостоился такой оценки за свою рецензию на упомянутую книгу «Обнаженные нервы», о которой критик, в частности, писал:
«Г-н Емельянов-Коханский – человек, по-видимому, только что сорвавшийся с цепи и имеющий твердое намерение попасть на нее сызнова. Такого бреда не слыхали даже Фауст и Мефистофель в кухне ведьмы, не читали даже те оригиналы, которые купили «Русских символистов» г-на Валерия Брюсова и компании».
Несмотря на недоброжелательное отношение критики к символистам (Ср. из дневника Бунина: «читаю Блока – какой утомительный, нудный, однообразный вздор, пошлый своей высокопарностью и какой-то кощунственный..»), сами символисты оправдывали свои манифесты на деле, создавая синтез искусства и повседневной жизни (жизнетворчества). Впоследствии В. Ходасевич отмечал, что «символисты не хотели отделять писателя от человека, литературную биографию от личной», «дар писать» от «дара жить». Иногда «дело доходило до того, что иные московские символисты хаживали друг к другу «пить чай по-особенному»» («Конец Ренаты», 1928).
Тем не менее в случае Емельянова-Коханского была намеренная провокация, в которой автор сам признался в письме тому же Амфитеатрову: «Пресса и публика пришли в благородный гнев и приняли мои «пошлости и гадости» за чистую монету». Таким образом, серьезная критика к несерьезным выходкам «первого символиста» создали всему направлению большую рекламу и привлекли внимание публики.
Читайте также
— Перформативное искусство: от авангарда до наших дней
— Юрий Анненков. Их лица — Серебряный век
Были среди символистов скандалы и не столь невинные, но также характерные для той эпохи. Например, случай ссоры между Брюсовым и Бальмонтом. Однажды Брюсов отвесил пощечину Бальмонту в ресторане за то, что тот жаловался на проигрыш на скачках (оба были игроками). «Что это значит?», — спросил оскорбленный поэт. – «Это значит, что Вы всем надоели». По словам Бальмонта, он не мог вызвать Брюсова на дуэль по той причине, что он дал клятву перевести Шелли, поэтому не имел права рисковать своей жизнью. Бальмонт не находил себе места, был близок к помешательству. Чтобы притупить душевные страдания, он отправился в публичный дом, а на следующий день, в истерзанных чувствах, явился к Брюсову. «Зачем ты это сделал?» – спросил поэт у поэта. Видимо, и Брюсову был скверно от случившегося. Он оказался на коленях перед Бальмонтом, который позднее так вспоминал об этой сцене: «он целовал мои руки и плакал скупыми слезами… лицо его казалось обезьяньим…». «Мы тогда стали с ним на «ты», – заключает Бальмонт.
Кстати, тот же Бальмонт, по воспоминаниям современников, мог ходить по улицам и разбрасывать по грязи и лужам только что купленные фиалки. Таким способом он облагораживал «низменную» реальность города. Эксцентричность символистского мифотворчества иронично характеризовал А. Блок, когда писал, что для того, чтобы понимать символизм, «надо быть самому немного в этом роде».
Кризис в русском символизме наступил уже через два десятилетия с начала первых манифестов. В отличие от эстетической системы символизма, которая модифицируется в новых культурных практиках (в традиции, идущей от Платона), поэтический язык русских символистов Серебряного века быстро разошелся по эпигонам и выродился в пародии, а «жизнетворчество» подхватили новые авангардные течения модернизма 20 века. Спустя 15 лет после выхода первого сборника «Русских символистов» Иннокентий Анненский вынужден был признать, что «жасминовые тирсы наших первых менад примахались быстро» («О современном лиризме», 1909). Русский символизм создал о самом себе поэтический миф, который в итоге его же и поглотил, а теперь живет отдельной жизнью в учебниках литературы и умах гуманитариев.
Список используемой литературы
- Бунин И.А. Публицистика 1918-1953 годов. М., 1998.
- Волошин М.А. История моей души.М., 1999.
- Минц З.Г. Блок и русский символизм // Избранные труды.Кн. 3: Поэтика русского символизма.СПб, 2004.
- Тух Б.И. Путеводитель по Серебряному веку. Таллинн, 2005
- Ходасевич В. Конец Ренаты // Колеблемый треножник: Избранное. М., 1991.
