Нашли у нас полезный материал? Помогите нам оставаться свободными, независимыми и бесплатными.
«Совершенству нет предела»: можно ли найти в философской традиции концепцию единственного блага, которое позволило бы упорядочить все другие блага и расширить понимание целей и содержания добродетелей? Евгений Кузнецов анализирует философию морали Аласдера Макинтайра и разбирается, что у нее общего с аристотелевской традицией, действительно ли человек в своих действиях, помыслах представляет животное, которое повествует истории, и почему он должен стремиться не к совершенной теории, с которой согласится каждое рациональное существо, а к наилучшей теории, которая возникает в истории данного класса теорий.
Одни люди склонны рассматривать моральные суждения по-кантовски — как сводки о том, что требует некий закон, то есть как императивы, которые не подвержены истинности или ложности. Другие сохраняют привычку судить о моральных утверждениях как об истинных или ложных, однако вопрос о том, благодаря чему каждое конкретное моральное суждение истинно или ложно, остается для них неясным. С позиции же аналитической философии, моральные утверждения являются лингвистическими пережитками практики теизма, утратившими свой контекст (который и обеспечивался этими практиками).
Современный американский философ Аласдер Макинтайр замечает:
«В этом контексте моральные суждения были одновременно гипотетическими и категорическими по форме. Они были гипотетическими в той степени, в какой они выражали утверждение, какое поведение было бы теологически уместно ждать от человека: «Вам следует делать то-то и то-то, если и поскольку ваша цель (telos) такова-то и такова-то». Они были категорическими в той мере, в какой они отражали содержание универсального закона от Бога: «Вам следует делать то-то и то-то — именно это предписывает Бог»».
Но стоит только отнять у этих суждений то, благодаря чему они были гипотетическими или категорическими, и тогда они утратят свой моральный статус, а предложения, выражающие их, потеряют свой бесспорный смысл.
«Как только из морали исчезает понятие существенных человеческих целей или функций, трактовка моральных суждений как фактических утверждений начинает казаться неправдоподобной».
Очевидно, что моральные структуры Древней Греции были отличны от современных, и поскольку случайно унаследованный словарь вводит нас в заблуждение за счёт лингвистического (а не концептуального, давно утраченного) сходства, то нужно трактовать их как совершенно различные концепции.
Читайте также
— Моральные ценности как иллюзия: как мы мыслим на иностранном языке
— Язык как ключ к сознанию: к основным идеям Ноама Хомского
Исходя из такой установки, Макинтайр всецело фокусирует внимание на целеполагающей (аристотелевской) моральной традиции, центральное понятие которой — «добродетель» — трактуется как «качество, проявление которого ведёт к достижению человеческой цели (telos)». В этой традиции благом для человека считается, конечно же, не только естественное благо, но и сверхъестественное, дополняющее природное. При таком параллелизме, ключевым моментом становится способ, которым благая жизнь для человека предшествует самой концепции добродетели.
Иллюстрация: Евгений Кузнецов
Соответственно, аристотелевскую концепцию добродетели можно понимать как
«качество, которое позволяет индивиду двигаться по направлению к специфически человеческой цели (telos), будь то цель естественная или сверхъестественная».
Следом Макинтайр приводит предварительное определение добродетели:
«Добродетель есть приобретенное человеческое качество, обладание и проявление которым позволяет нам достичь тех благ, которые являются внутренними по отношению к практике и отсутствие которых эффективно препятствует достижению любых таких благ».
Саму жизнь в целом можно определить как поиск блага. Стремление к поиску блага — это то, что роднит всех людей, а точнее, к поиску концепции единственного блага, которое позволило бы упорядочить все другие блага: той концепции, которая позволила бы расширить понимание целей и содержания добродетелей. И очевидно, что это не поиск чего-то определенного как, например, поиск золота. Цель постигается только в ходе самого поиска, через преодоление различных видов зла, опасностей, искушений и препятствий. И результат представляет собой не только познание предмета поиска, но и самопознание человека.
Добродетели, следовательно, должны пониматься шире предварительного определения, а именно как
«предрасположения, которые не только позволяют достигать благ, но и поддерживают в поиске блага, позволяя преодолеть зло, опасности, искушения и препятствия, а также, которые ведут человека ко все большему самопознанию и познанию блага».
Наконец можно сформулировать и заключение относительно благой жизни:
«Благая жизнь для человека есть жизнь, проведенная в поисках благой жизни, и добродетели, необходимые для такого поиска, это те добродетели, которые позволяют нам понять, что еще входит в понятие благой жизни».
Однако человек никогда не смог бы вести поиски блага только в качестве индивида. Дело в том, что каждый является носителем конкретной социальной тождественности, осознавая себя чьим-то сыном или дочерью, гражданином государства, нации. Отсюда то, что есть благо для каждой из ипостасей, есть благо для того, кто воплощает эти роли. И определение того, что лучше или хуже для него, зависит от характера того постижимого нарратива, который обеспечивает единство его жизни. Стало быть, каждой моральной философии сопутствует некоторая конкретная социология.
Исходя из такого «социогенного» понимания природы человека, формируется ключевой тезис макинтайровского исследования морали:
«Человек в своих действиях, на практике и в своих вымыслах представляет животное, которое повествует истории».
Каждый человек как частица общества играет роли одного или более характеров, попутно следя за реакцией окружающих и корректируя свое поведение.
Отсюда следует, что
«ключевым вопросом для человека является не вопрос о своем собственном авторстве; я могу ответить на вопрос: «Что я должен делать?», если я могу ответить на предшествующий вопрос: «В какого рода истории я могу обнаружить себя в качестве ее части?»»
Ведь люди без историй, как актеры без сценария, пребывали бы в недоумении. Так что единственный способ понимания общества, это освоение множества историй, составляющих его исходный ресурс.
«Ньютоновская физика, — рассуждает далее Макинтайр, подкрепляя свои выводы конкретными примерами, — рационально превосходит своих галилеевских и аристотелевских предшественников, а также картезианских конкурентов в том, что она может превзойти их ограниченность путем решения проблем в областях, в которых они не добивались прогресса согласно их же стандартам научного прогресса».
«Но разве можно установить, в чем состоит рациональное превосходство ньютоновской физики, абстрагируясь от ее контекста?» — следует риторический вопрос. Именно знание того, как Ньютон пришел к своим взглядам, является существенным для знания того, почему физика Ньютона рационально превосходит остальные подходы. Выходит, что философия физической науки зависит от истории физической науки — и этот случай не отличается от случая морали.
Все моральные философии, до того как предстать в социокультурном обличии, также притязали на приверженность рациональности, то есть на способность превзойти ограниченность своих конкурентов. Появление каждой из них — есть история последовательных вызовов предсуществующему моральному порядку. Но история о том, какая сторона побила другую в рациональной аргументации, должна рассматриваться отдельно от вопроса, какая из сторон приобрела социальное главенство. Только так может быть разрешен вопрос о рациональном превосходстве.
Так и в вопросе о поиске блага: человек должен стремиться не к совершенной теории, с которой согласится каждое рациональное существо, а к наилучшей теории, которая возникает в истории данного класса теорий, поскольку
«написание подобного рода философской истории никогда не может быть завершено. Всегда существует возможность, что в некоторой конкретной области, будь то естественные науки или мораль-и-моральная-философия, или же теория теории будет брошен новый вызов существующей наилучшей теории, которая и будет заменена».
Такой вид историцизма имеет форму фаллибилизма, исключающего все притязания на абсолютные знания. Тем не менее, если некоторая моральная схема успешно преодолела ограничения своих предшественников и отбила вызовы со стороны конкурирующих точек зрения, модифицируя себя аккумуляцией преимуществ этих точек зрения и избегая их слабостей, тогда человек имеет возможность уверовать в то, что и на будущие вызовы найдутся успешные ответы, что принципы, которые определяют сердцевину этой моральной схемы, выживут. И это именно то достижение, которое Макинтайр приписывает аристотелевской (целеполагающей) моральной традиции — единственной, имеющей «высшую меру рационального доверия в ее эпистемологические и моральные ресурсы».
