Нашли у нас полезный материал? Помогите нам оставаться свободными, независимыми и бесплатными.
Существуют ли законы истории? Историки считают, что сложность прошлого не поддается упрощению, а будущее – абсолютно непредсказуемо. Ученые не согласны. Кто прав? Разбираемся вместе с историком науки на кафедре социологии Йоркского университета Амандой Риз, что такое клиометрия и клиодинамика, смогут ли ученые когда-нибудь предсказывать исторические события, как прогноз погоды, реально ли отследить влияние прогресса на уровень субъективного счастья, опираясь на глубинный анализ письменных источников, и на каких данных в разное время основывались те, кто пытался прогнозировать будущее (кому-то это даже удавалось).
Те, кто не знает историю, обречены повторять ее – прописная истина. Но объяснение тому, как история может помочь нам построить лучшее будущее, – редкая находка. Конечно, историков, вроде Юваля Ноя Харари, консультирующего мировых лидеров в Давосе, и ученых, вроде Джареда Даймонда с его бестселлером об упадке традиционных обществ, это не останавливает. При этом сами механизмы, позволяющие знанию о прошлом повлиять на настоящее, нередко сложно поддаются пониманию. И те историки, которые знакомят широкую читательскую аудиторию с большой историей, сводя многоголосие прошлого человечества в единую человеческую историю, часто становятся объектом критики. К примеру, журналист Иэн Паркер в своей недавней статье «История от Юваля Ноя Харари для всех и навсегда» в журнале «Нью-Йоркер» обвинил Харари среди прочего в «самоуверенном обобщении». Может быть, проблема в самом акте рассказывания? Если большие данные позволят нам превратить большую историю в математику, а не в нарративы, облегчит ли это операционализацию нашего прошлого? Некоторые ученые именно так и считают.
В феврале 2010 года Питер Турчин, эколог из Университета Коннектикута, предсказал, что в 2020 году произойдет резкий рост политической нестабильности в западных демократиях. Турчин раскритиковал оптимистические размышления о научном прогрессе в журнале «Nature»: Соединенные Штаты, по его словам, приближаются к пику еще одной вспышки нестабильности, которая регулярно случается примерно каждые 50 лет, тогда как мировая экономика начинает фазу нисходящей Кондратьевской волны, то есть стремительного спада в суперцикле роста. Наряду с, казалось бы, не связанными между собой социальными показателями, все свидетельствовало о том, что надвигаются серьезные проблемы. Через десять лет после этого прогноза «количественный исторический анализ» Турчина представляется чрезвычайно дальновидным на фоне острых, часто жестоких социальных, экономических и политических конфликтов, все больше охватывающих общества Северной Америки и Европы.
Читайте также Цивилизационный коллапс, или темное будущее нашей цивилизации
За пару лет до этого, в июле 2008 года, Турчин выдвинул ряд смелых утверждений о природе и будущем истории. Он насчитал более «200 объяснений» падения Римской империи и был возмущен тем, что историки так и не смогли договориться между собой, «какие объяснения правдоподобны, а какие следует отбросить». По его мнению, ситуация была «такой же смехотворной, как если бы физики одинаково использовали теорию флогистона и термодинамику». Почему, – спрашивает Турчин, – достижениям медицины и экологии в формировании здорового тела и окружающей среды не сопутствует такая же работа по созданию стабильных обществ? Безусловно, по его словам, пришло время «истории стать аналитической и даже прогностической наукой». Понимая, что сами историки вряд ли примут настолько аналитический подход к прошлому, он предложил новую дисциплину: «теоретическую историческую социальную науку», или «клиодинамику» – науку об истории.
Как и Чарльз Перси Сноу за 60 лет до него, Турчин хотел преодолеть разделение между гуманитарными и точными науками – хотя попытки использовать теории естественных наук в изучении поведения человека (к примеру, социобиология) или же перенести методологический анализ социальных наук на естественные науки уже были, зачастую они заканчивались ожесточенной борьбой за влияние («научные войны» – звучит знакомо?). Есть ли шанс, что работа Турчина над развитием науки об истории создаст желаемое общество будущего?
Существует давняя традиция научного моделирования истории, изучения прошлого с целью формирования будущего. В XIX веке английский историк Генри Томас Бокль применил широкий подход к изучению прошлого, пытаясь определить «естественные законы», руководящие обществом, и изложил свои выводы в серии весьма популярных открытых лекций, а также в чрезвычайно амбициозной, хотя и незавершенной, книге «История цивилизации в Англии» (1857). Ранее современник Бокля, французский позитивист Огюст Конт предложил свой «закон трех стадий», предусматривавший прохождение человеческого общества через «теологическую» и «метафизическую» стадии, прежде чем дойти до научного самопонимания, благодаря которому можно построить лучшее общество. Конт был переведен на английский социологом Гарриет Мартино, которая хотела «познакомить общественность с “великими, общими, неизменными законами,” действующими в обществе». Учение Конта получило отклик. Так, одной из реакций стала более детальная теория социального дарвинизма Герберта Спенсера, создавшего выражение «выживание наиболее приспособленных». Спенсер не разделял оптимизм Конта относительно будущего человечества и наук о человеке, полагая, что человечество – принципиально эгоистично.
Органические аналогии между биологической и социальной эволюцией, лежащие в основе влиятельной теории Спенсера, отображались и преломлялись в трудах других ученых викторианской эпохи, часто таким образом, что их взгляды мы сегодня бы считали явно или неявно расистскими. Джон Леббок, как и Спенсер, член «X-клуба» Томаса Генри Хаксли в Лондоне (интеллектуальная группа из девяти белых мужчин, основанная для обсуждения эволюции и политики), использовал «манеры и обычаи современных дикарей» для иллюстрации своего исследования первобытной истории человечества. Леббок опирался на представление читателей о местных народах, с которыми сталкивались европейцы во время своих глобальных экспедиционных путешествий, как об ископаемых в буквальном смысле слова, живом воплощении ранних стадий эволюции человека.
В конечном счете, в основе всех этих моделей лежит идея «прогресса» – чем сложней становятся человечество и человеческие общества, тем они становятся лучше, то есть более рациональными, либеральными, современными, способными лучше управлять природой. Более того, эти модели подразумевали некое еще лучшее будущее, осмысленное то как коммунистическое общество Карла Маркса, то как евгеническая меритократия Фрэнсиса Гальтона, то как социалистическая утопия Эдварда Беллами.
Геноциды и тоталитаризм середины XX века разрушили уверенность в неизбежности такого прогресса, но представление об общих законах социальной эволюции все еще находило отклик в современных исследованиях. Примером может послужить термин «третий мир», предложенный в 1952 году французским историком Альфредом Сови. С другой стороны, поиск общих законов отразился в попытке обнаружить конкретные последовательности в истории. В своем многотомном труде «Исследование истории» (1934-1961) британский историк Арнольд Джозеф Тойнби стремился найти такие последовательности путем сравнительного изучения цивилизаций. Похожую работу проделал и немецкий ученый Освальд Шпенглер. В 1925 году советский экономист Николай Кондратьев выдвинул предположение о циклах, или волнах, в мировой экономике, охватывающих 40-60 лет, а Эрнест Эзра Мандель возродил эту идею на Западе в своей статье «Экономика неокапитализма» (1964) в журнале «Socialist Register» (англ. register – учет, реестр, журнал).
К концу 1960-х годов оптимизм относительно способности человечества управлять будущим основательно помутнел. Пугающая перспектива ядерного Армагеддона смешалась с новыми экологическими страхами, а стремительный рост вычислительной мощности упростил использование сложных исторических наборов данных для создания реалистичных апокалиптических сценариев. Исследовательница окружающей среды Донелла Медоуз и ее муж Деннис сделали особенно важный вклад в разработку стратегий моделирования глобального экологического будущего с помощью компьютерной программы «World3», которая создала симуляции взаимодействия между ростом населения и промышленным/сельскохозяйственным производством. Их симуляции послужили основой для чрезвычайно влиятельной книги-бестселлера Римского клуба «Пределы роста» (1972), которая утверждала, что экономический рост неустойчив, и если бы он продолжился на тогдашнем уровне, это привело бы к катастрофе. Моделирование изолированных систем делалось и раньше, но на этот раз исследователи создали модель их глобального взаимодействия. Чем мощнее становились компьютеры, тем более сложные системы они могли моделировать. Но, конечно, точность любой модели зависела от начальных предположений программистов и характера данных, которые они вносили – очевидная для многих критиков «Пределов роста» проблема.
Когда создаются наборы данных и архивы с цифровым доступом, пользователи видят не просто факсимиле оригинальных материалов. Они смотрят на компьютерные файлы после ряда трансформаций, скрывающих предположения, встроенные в цифровую архитектуру, и условия, при которых были получены данные. К тому же для большинства историков «исторические факты» не некие отвлеченные объекты, существующие сами по себе, в ожидании ученых, которые их найдут, соберут и тщательно каталогизируют. Их нужно создать и интерпретировать. Например, относительно легкими для воспроизведения могут показаться текстовые архивы, но, как и для археологических находок, для их интерпретации имеет решающее значение физический контекст, в котором находятся документы: какие группы, вещи или опыт ценили и документировали прошлые поколения, и какие из них следует искать среди записей на полях архивов? Что рассказывают нам маргиналии о том, как изменились значения слов?
Недавний фурор вокруг исследования двух психологов, историка экономики и исследователя данных из Уорикского университета, показал, как далеко могут зайти споры об экстраполяции исторического чувства или восприятия при анализе значения слов. В статье «Исторический анализ национального субъективного благополучия с использованием миллионов оцифрованных книг» (2019) для журнала «Nature Human Behavior» Томас Хиллз, Евгенио Прото, Даниэль Сгрой и Чануки Иллюшко Сересинье использовали методы компьютерной лингвистики для определения взаимосвязи между общественной политикой и индивидуальным счастьем в течение последних 200 лет. Но можно ли по-настоящему оценить субъективное счастье, посчитав, сколько раз такие слова, как «наслаждение» или «удовольствие», встречаются в более восьми миллионах книг, оцифрованных Google?
Даже что-то настолько очевидное, как словосочетание «зафиксирована смерть», нужно толковать в контексте. Находя его в оцифрованных исторических записях уголовного суда Олд-Бейли в Лондоне, американский автор Наоми Вульф подумала, будто эта фраза означает, что в конце XIX века британское государство все еще казнило мужчин, обвиняемых в содомии. Но как объяснил общественности английский историк Мэттью Свит, это выражение на самом деле указывало на то, как судья мог избежать вынесения смертного приговора мужчинам-геям.
Контекст и интерпретация приобретают еще большее значение при переходе от текста к материальной культуре прошлого. Ученым, занимающимся историей сельского хозяйства (ключевого элемента экологически ориентированных нарративов Харари и Даймонда), приходится догадываться через контекст и воображение, как оценивались ландшафты, применялись орудия, кто ими пользовался и кто получал прибыль. И даже кто, в конце концов, был объектом этих орудий.
Тот факт, что опыт одних групп гораздо доступнее опыта других, неизбежно ограничивает характер исторических данных. Это хорошо иллюстрирует клиометрия – подход к истории, который имеет некоторое сходство с клиодинамикой Турчина. Тесно связанная с работой Дугласа Норта и Роберта Фогеля (которые в 1993 году совместно получили Нобелевскую премию за исследования в области экономической истории), клиометрия применяет количественную экономическую теорию и методы к истории: клиометрики, например, используют масштабные и лонгитюдные наборы данных и наборы данных поперечного сечения для изучения ключевых проблем политики. Благодаря этой дисциплине экономическая история, ранее работающая за счет нарративов, превратилась в сугубо математическое занятие. Однако это же сделало ее предметом ожесточенной и длительной полемики.
Как и для ученых XIX века, раса сыграла здесь решающую роль. Главный труд Фогеля (в соавторстве со Стэнли Энгерманом) «Время на кресте» (1974) – количественное исследование американского рабства, в котором ученый использовал данные с плантаций, чтобы показать, что рабство было экономически эффективным способом производства, и предположить, что рабы американского юга были богаче многих работников севера. Гневная критика в ответ на публикацию сосредоточилась, прежде всего, вокруг факта (признаваемого, но не исследованного Фогелем и Энгерманом), что экономические данные с плантаций не отражали адекватно саму природу рабства. И могло ли быть иначе? Эту информацию создавала одна группа людей в ущерб другой.
Именно по этой причине, среди прочих, позитивистский язык науки (о проверке гипотез на основе данных) плохо подходит для практики истории. Клиометрики рассматривают историю как лабораторию, содержащую много последовательностей наборов данных, на основе которых можно проверить различные экономические теории. Но со времен Леопольда фон Ранке, немецкого ученого XIX века, основоположника профессиональной истории, историографическая практика, осознавая значимость неравного распределения социальной, экономической, политической и технологической власти при создании исторических источников, стремилась к их критической оценке. Если перефразировать Эмиля Дюркгейма, вы не должны относиться к историческим фактам как к вещам.
Но именно это в 2003 году предложил Турчин. Он начинал как эколог популяций, но вскоре отвернулся от этой дисциплины, решив, что все интересные проблемы здесь уже решены. Вдохновленный работами американского социолога Джека Голдстоуна, который в 1990-х пытался представить философию Алексиса де Токвиля через математические уравнения, Турчин начал соотносить численность населения с объемом экономического производства (и, что важно, уровнем экономического неравенства), а также социальной и политической нестабильностью. Для измерения показателей этих трех переменных в течение времени он должен был определить целый ряд различных источников данных. Например, социальную структуру можно рассматривать как результат неравенства в здоровье и богатстве, но чтобы измерить одно или другое, нужно выбрать приблизительные и соответствующие прокси-переменные. Процесс усложняется еще и тем, что при работе с хронологией, охватывающей тысячелетия, эти прокси-переменные должны меняться со временем. Характер этих изменений может быть как качественным, так и количественным, а если он качественный, то возникает вопрос, действительно ли вы все еще измеряете то же явление.
Опираясь на информацию о размере домов, ледяных кернах Гренландии, скелетных нарушениях, уровне накопления монет и т.п., Турчин утверждал, что обнаружил полезные наборы данных, которые позволили ему оценивать население, экономику и политические изменения на протяжении тысячелетий. В частности, он определил две повторяющиеся последовательности, критически важные для осмысления политической истории: светские социодемографические циклы и циклы отец-сын. Первые охватывали многовековые периоды времени, в которые волны социально-политической нестабильности поднимались и падали на фоне роста населения. Когда численность населения достигала предела емкости среды, уровень жизни снижался. Бывшие элиты, потерявшие ресурсы или статус, восставали против устоявшейся политической системы. В дальнейшем хаосе население уменьшалось, появлялись новые технологии или новые стратегии использования старых, начиналась новая волна. Внутри этих многовековых циклов находятся более короткие, 50-летние колебания «отец-сын», когда, например, опыт войны одного поколения приводит следующее к отказу от насилия, тогда как третье поколение (внуки), не имея прямого опыта ужасов конфликта, готово начать новый цикл. На основе этого цикла Турчин сделал свой прогноз о хаосе 2020 года.
В 2010 году выходит первый номер флагманского журнала этой новой дисциплины «Клиодинамика». Его открывает статья американского социолога Рэндалла Коллинза, посвященная моделированию победы и поражения в бою по отношению к материальным ресурсам и боевому духу. Как и Конт с его аргументом о последовательных стадиях научной сложности (от физики через химию и биологию к социологии), Турчин решительно не соглашается с идеей, что сложность человеческого общества не допускает количественного анализа. Он утверждает, что, напротив, математика оказывается необходимой именно из-за этой сложности. Прогнозы погоды когда-то считались ненадежными из-за высокой сложности управления необходимыми данными. Но благодаря технологическим достижениям (спутникам, компьютерам) теперь можно математически описать, и следовательно моделировать взаимодействия между различными частями системы – как результат, мы знаем, когда лучше всего взять с собой зонтик. При этом, настаивает Турчин, клиодинамический подход не детерминистический. Он должен не предсказывать будущее, но предупреждать правительства и политических лидеров о возможных последствиях конкурирующих политических решений.
Что важно, на фоне широко доступной и дешевой вычислительной мощности клиодинамика выиграла от всплеска интереса к цифровым гуманитарным наукам. Имеющиеся архивы оцифровывали, загружали и открывали возможность для поиска по ним: казалось, каждый день все больше данных представляли в формате, который упрощал количественную оценку и делал возможным математический анализ. В их число вошла и запутавшая Вульф онлайн-база данных Олд-Бейли. Между тем, клиодинамисты начали пересматривать свои позиции. Через четыре года после его открытия, подзаголовок их флагманского журнала изменился с «Журнал теоретической и математической истории» на «Журнал количественной истории и культурной эволюции». В редакционной статье «Культурная эволюция и клиодинамика» (2014) Турчин отметил, что этот шаг должен поставить клиодинамику в рамки более широкого эволюционного анализа. Перефразируя российско-американского генетика Феодосия Добжанского, он утверждал, что «ничто в истории человечества не имеет смысла, кроме как в свете культурной эволюции». Учитывая экологическое образование Турчина, в выборе эволюционного подхода к истории нет ничего удивительного. Однако, если вспомнить об исторических последствиях биологизации политики, он не может не вызвать беспокойства.
Но, возможно, еще поразительней тот факт, что этот очевидный эволюционный поворот произошел одновременно с общим сближением (некоторых представителей) гуманитарных наук с естественными. Опыт Второй мировой войны и империализма в целом приучил западных ученых весьма настороженно относиться к использованию биологии и эволюции для объяснения культуры и общества: слишком близкими казались неудобные ассоциации с ксенофобской и сексистской политикой. Попытки в 1970-х годах установить биосоциальные правила, которые могли бы применяться к человеческим и нечеловеческим обществам, также привели к жестоким интеллектуальным расколам, разделившим дисциплины вроде антропологии пополам. В 1990-х годах казалось, что очевидное внимание сместилось с расы на показатель коэффициента интеллекта (IQ), это связывают с появлением книги «Колоколообразная кривая: Интеллект и классовая структура американского общества» (1994) американского психолога Ричарда Херрнстайна и политолога Чарльза Мюррея, где они пытались эмпирически продемонстрировать, что бедные глупее богатых. Однако последовавшая серия ожесточенных интеллектуальных и политических баталий разоблачила все тот же неизменный расизм.
Читайте также Интеллект: темная история господства
И все же мультидисциплинарный эволюционный подход, включающий как количественную, так и качественную методологию, также характеризует новые интеллектуальные программы, известные или как «глубокая история», или как «большая история». Эти дисциплины бросают вызов классическим хронологическим и географическим специализациям традиционной кафедры истории, соединяя естественные науки с гуманитарными и тем самым развивая нарратив от Большого взрыва до постчеловеческой эпохи. Примечательно, что при разработке эмпирических исследований и теоретических рамок, которые могут помочь им проанализировать как можно более длительное время (фр. longue durée), они обращаются к непрофессиональной аудитории в той же мере, что и к коллегам по академии. Как мы уже говорили, от «Взлета и падения третьего шимпанзе» (1991) Даймонда к «Человеку разумному» (2011) Харари, писатели этой традиции создавали ясные, понятные истории о том, откуда происходит человечество (и куда оно может идти), четко структурированные вокруг нарративов эволюционной адаптации.
Опасность здесь в том, что эти подходы, как правило, исходят из того, что естественные науки производят объективное знание, и внедрение их методологий даст «лучшие» знания для остального академического сообщества. Полвека исследований истории науки показали, что эти предположения глубоко ошибочны. Естественные науки имеют собственную историю, как имеет ее и понятие объективности, и эта история тесно переплетена с властью, политикой и, что важно, натурализацией социального неравенства под предлогом биологической неполноценности. Этот факт не имеет права игнорировать ни одна программа понимания поведения человека с помощью математического моделирования эволюционной теории.
Более того, историкам необходимо осмыслить собственную позицию относительно количественной оценки и роли цифровых ресурсов в понимании прошлого. Ирония в том, что один из успехов клиометрии – реформирование экономической истории, – привел к тому, что историки экономики, по большей части, ушли из истории в экономику. Как в своей книге «Практика истории» (2000, второе издание – 2006) отмечает британо-болгарский историк Людмила Йорданова, кафедры истории пренебрегают количественной историей, поскольку студенты вместо нее выбирают новомодные модули по истории взаимоотношений людей и животных. Нельзя сказать, что формирование определенных отношений между «большой» и «малой» историей невозможно, но сделать это гораздо труднее при отсутствии общих методологических посылок и языковых значений. Например, что означает «государство»? Работу и состав правительства? Или страну в пределах национальных границ? Как «оптическое распознавание символов» (технология, благодаря которой тексты оцифровываются и становятся доступными для поиска) меняет форму оригинального текста при создании файлов расширяемого языка разметки (XML-файлов), которые, конечно, не являются факсимиле оригинальных материалов? Процесс оцифровки – это творческий и трансформационный процесс, а это значит, что историки в своей работе все чаще полагаются на полностью непонятый, не всегда адекватно проанализированный или даже незамеченный социотехнический труд.
Выходит, клиодинамисты и их коллеги на самом деле имеют больше общего с диванными антропологами XIX века, чем они, возможно, готовы признать. Их метаанализ и абстрактные математические модели неизбежно зависят от манипулирования данными, которые собирают другие ученые, и главный недостаток их программы в том, что они не чувствительны к нюансам и ограничениям этих данных. Это особенно странно потому, что уже существует группа эволюционных ученых, действующих с предельно острым пониманием необходимости интерпретировать и контекстуализировать данные, особенно если это касается социального поведения. Речь идет о полевых исследователях. Изучая поведенческую биологию или экологию, полевые исследователи часто применяют глубоко рефлексивный подход к фиксации и интерпретации данных, то есть они постоянно контролируют то, как их записи наблюдений отражают произошедшие события. Полевые исследователи должны постоянно обращать внимание на интерпретационную субъективность, поскольку ключевые переменные их исследований находятся вне их контроля. В ситуациях, когда данные критически неполные, – к примеру, при работе западных ученых на постколониальной территории, – они используют местных помощников и добровольцев для сбора данных для дальнейшей интерпретации дома.
В целом, хорошо или плохо создание науки об истории – вопрос открытый. Но что совершенно очевидно, позволять одной определенной точке зрения диктовать то, что значит исследовать что-то научно – опасно. Методологические соображения полевых исследователей о занятии наукой вне лаборатории и переносе математических моделей на поведение в реальной жизни бесценны для любой серьезной работы по развитию эволюционного понимания истории. Возможно, к этому эксперименту нам нужно пригласить и писателей-романистов: ведь до сих пор единственным человеком, глубоко исследовавшим последствия использования клиодинамики для решения проблем социальной политики, остается Айзек Азимов (здесь я имею в виду его описание использования «психоистории» в серии романов «Основание» (1942-1993)), то, может быть, нам также следует пригласить романистов к участию в этом эксперименте. И хотя Турчин в 2010 году предсказал политический хаос в 2020 году, но именно американская экофеминистская писательница-фантастка Октавия Батлер в романе «Притча о талантах» (1998) предсказала появление президента США, который приведет к разрушению социального договора во имя того, чтоб «сделать Америку снова великой».
Математические, основанные на данных, претендующие на отстраненность, объективность и способность разрабатывать и проверять гипотезы количественные модели человеческого опыта должны быть уравновешены очевидно вымышленными, качественными и умозрительными попытками создать и представить себе будущее. Именно тогда аудитория сможет с полной ясностью увидеть себя в надеждах и страхе перед тем, что может произойти. В конечном счете, оба подхода сходятся в одном – они используют историю и исторический опыт для предсказания глобального будущего, чтобы мы могли, если захотим, избежать краха цивилизации. Однако вопрос о том, кто есть «мы», всегда остается открытым.
Статья впервые была опубликована на английском языке под названием «If history was more like science, would it predict the future?» в журнале «Aeon» 12 мая 2020 г.
