Психология и литература: о чем говорят тексты Раннего Средневековья

Рубрики : Культура, Последние статьи, Психология

Нашли у нас полезный материал? Помогите нам оставаться свободными, независимыми и бесплатными.

Литература — один из способов изучения и понимания всевозможных культур. Акценты, которые расставлялись в тех или иных текстах, позволяют воссоздать глубокий психологический образ человека ушедших эпох. Что могут рассказать нам памятники литературы о логике поведения и жизненных смыслах людей прошлого? О чем они думали, к чему стремились, как относились друг к другу? Слишком ли это отличается от наших порывов, чаяний и взаимоотношений? Как создание и переосмысление человеком образа своего «Я» помогало ему на протяжении веков защищаться от давления общества? И, наконец, какие аспекты средневековой культуры стали возвращаться в нашу жизнь в XX веке? Разбираемся на примерах древнеисландских текстов.

С тех самых пор, как человек стал способен понимать и осознавать себя, общество, окружающее его, стало, вероятно, самым ярким и важным раздражителем его эмоциональных и интеллектуальных порывов. Со всё более нарастающими темпами развития (или лучше сказать «изменениями в определённом русле») социума отдельный человек стал искать не только новые методы влияния на общество, но и защиты от него.

Уже в ХХ веке, после Первой Мировой войны, человечество стало искать причины, по которым новые либеральные методы общения, лишенные старых «предрассудков и заблуждений», оказались неспособными удовлетворить социальные потребности хотя бы на прежнем уровне. Одной из первых научных идей, высказанных в связи с данным явлением, стала концепция Зигмунда Фрейда, который охарактеризовал социальные отношения как противоречащие человеческой природе и являющиеся лишь суррогатом отношений половых. Невроз – симптом такого несоответствия, сублимация – способ человека противостоять ему.

Позднее психологи, хоть и не приняли в полной мере концепцию «несвойственности социальных отношений», обратили внимание на другое порождение социума – личность, иными словами, «Я». Исследуя личность, мы обратимся к идее Жака Лакана.

«Тот факт, что собственное Я само является функцией символической связи, и что насыщенность его, как и сами выполняемые им функции синтеза, эти пленительные миражи, могут от подобной связи зависеть, — факт этот, как уже говорил я вам в прошлом году, объясняется лишь зиянием, которое в силу того, что названо мною преждевременностью рождения, открыто в человеческом бытии изначальным, биологически обусловленным присутствием смерти.»

Ж. Лакан «Структуры остроумия в учении Фрейда»

Согласно Лакану, личность является образом, который имеет свой этический и эстетический окрас, подобно иным образам, вроде «демократии», «люстры» или «дома». Различия, тем не менее, присутствуют. Во-первых, личность – образ невероятно комплексный, который связан со всеми остальными образами (в нормальном психическом состоянии), воспринимаемыми человеком. Во-вторых, образ «Я» – это фактически инструмент, который выполняет социальную функцию, помогая нам сдерживать намерения других членов общества доминировать над нами, что также является очень значимой социальной функцией нашего вида. Тем не менее, «Я» также имеет свойства, общие для иных образов, среди которых формирование единого логического поля.

Швейцарский психиатр Карл Густав Юнг ещё до Лакана косвенно, но всё же вполне чётко определял одно очень важное свойство сознательных образов вообще.

«… в некоторой точке все равно наступает предел уверенности, за который осознанное знание переступить не может».

Карл Густав Юнг. «Архетип и символ»

«Уверенность», о которой говорит Юнг, фактически является характеристикой социального характера. Из этого следует, что мир образов, который мы осознаём, является нашей своеобразной защитной реакцией. Анри Бергсон рассматривал восприятие именно с точки зрения операций с «наличными образами».

Как можно догадаться, в поисках такой своеобразной «социальной защиты», которую мы описали, человек на протяжении истории прибегал к множеству всевозможных методов описания и определения реальности вокруг себя. Большинство таких попыток вылились в то, что мы называем сегодня культурой (некоторые читатели, вероятно, найдут схожесть с фрейдовской сублимацией), которая иллюстрирует нам путь борьбы человека с обществом. И чтобы быть способным максимально эффективно конструировать своё «Я», мы должны знать самые изысканные способы, которыми наши предки формировали его на протяжении истории.

Для этого обратимся к яркому историческому примеру — раннесредневековому периоду. Под Ранним Средневековьем мы имеем в виду дохристианскую и раннехристианскую эпоху IX – XI вв. н.э.

Следует сразу обозначить, что наше понимание древнеисландской и древнегерманской литературы стоит на нескольких столпах. Первым таким столпом является понятие «судьбы». Судьба – это внутреннее проявление личности героя саги, его modus operandi. Как следствие, мир вокруг себя германец познаёт именно посредством судьбы. Каждый новый образ и новое действие древний привязывает к ней. Мы можем утверждать, что чисто повествовательный с первого взгляда стиль написания саг также исходит из образа «судьбы». Из этого можно вывести характерную особенность древнеевропейского мышления – скандинавы рассматривали внешние образы, как бы мы сейчас сказали, с практической точки зрения, то есть, постольку, поскольку эти образы касались лично их. Например, при виде меча скандинав не скажет, что он красив или имеет необычные узоры на рукояти, а, скорее, сразу подумает о том, что с его помощью можно успешно сражаться или отомстить кому-то (месть является одним из центральных элементов саг). Из такого способа мышления рождаются символы, которые, как считает большинство культурологов, свойственны уже христианской литературе (напомним, что мы рассматриваем дохристианский период, да и вера никогда не была существенным фактором мировосприятия у скандинавов). К примеру, самый распространённый символ в сагах – это золото как удача. Древние часто беспокоились за свое золото, но не потому, что они желали использовать его для каких-либо приобретений, а потому, что сокровища являлись показателем удачи. Если у тебя их много – значит, ты притягиваешь удачу, и с тобой можно иметь дело.

Следует также обратить внимание и на иную сторону судьбы. Она имеет персональный характер у древних скандинавов, что рождает совершенно отличное от нашего отношение к ней. Мы, следуя античной традиции, которая пришла к нам через христианство, отделяем судьбу от нас, она предстаёт для нас не частью образа Я, а частью образа Другого. Некоторые отождествляют судьбу с Богом, некоторые с удачей (что тоже имеет античное происхождение, так как Удача (она же Фортуна) у греков была богиней). В этом кроется важный психологический момент. Судьба для нас представляется образом, который мы можем обвинить в наших бедах. Мы фактически сами себе создаём «козла отпущения», по поводу чего испытываем сильные переживания, которые иногда перерастают в неврозы. Скандинавы поступали иначе: они не вступали в прения с судьбой, а принимали её такой, какой она являлась, так как она была частью их самих, а не отвлечённым образом.

Следствием всего вышесказанного является феномен так называемого «скандинавского индивидуализма». Многие учёные полагают, что созерцание мира как средства делает древних европейцев неспособными к ярким проявлениям эмпатии и сострадания. Это лишь половина правды. Действительно, если бы нам удалось поговорить с древним скандинавом, мы бы поняли из его слов, что для него наибольшую ценность представляют личная честь и слава, а другие (особенно, те, кто не входит в его семью) оставляют его равнодушным.

Таким образом, из песен и саг можно выделить «отвлечённое» отношение Я к Другим. Жители Северной Европы Раннего Средневековья рассматривали Других в первую очередь как образ, а не как индивида. В этом мы видим несколько очень важных закономерностей.

Во-первых, часто такой «образ» имел эстетический характер, на что указывает наделение в песнях персонажей особыми способностями (неуязвимость Сигурда в «Песне о Сигурде», нечувствительность к яду Сигмунда в песне «О смерти Синфьётли»). Во-вторых, это указывает на то, что способ познания Других у древних германцев и исландцев имел скорее внутренний, а не внешний характер. В этом и состоит главное отличие мышления древних европейцев от античных греков или от людей Нового Времени. Мы как раз персонализируем многие образы. К примеру, такой распространённый поэтический тип, как «стройная берёза», явно обладает качествами, присущими человеку. В сагах и песнях мы не увидим подобных эпитетов: скорее люди смешиваются с природой и приобретают её свойства. Об этом можно судить даже по именам героев саг – Гуннлауг Змеиный Язык, Кетиль Лосось и т.д. Такой, казалось бы, несущественный факт может сказать нам очень многое о мышлении и культуре общения древних европейцев. Например, об их очень слабой социализации (в сравнении с поздними эпохами). Тем не менее, не стоит считать, что образ Других не порождал сопутствующие образы (как утверждал Лакан), а, например, природные условия и личные обстоятельства попадания в них индивида регламентировали его отношения с Другими. Тут мы подошли к основной проблеме изучения социального мышления древних европейцев (вероятно, и всех иных народов тоже), которая будет пронизывать все последующие сведения и размышления, которые мы преподнесём читателю. Проблема заключается в восприятии образа этого Другого (или Других), от которого зависит и восприятие Я.

«Без отсылки к этому Другому субъекта нет и не может быть. Перед нами символ того, без чего никакой подлинной речи не может быть»

Ж. Лакан «Структуры остроумия в учении Фрейда»

Мы помним, что социальные отношения в песнях и сагах проявляются и изображаются очень слабо и лишь постольку, поскольку они участвуют в «судьбе» героя. То есть древний европеец не обращается в своих мыслях к Другому в образе его родича или друга, или соотечественника. Кстати, этому мы находим подтверждение в исторических источниках: территории Исландии и Скандинавии населяли в основном свободные люди (бонды), которые расселялись на огромных площадях для успешной обработки земли, как следствие, общались они со своими родичами (древние исландцы называли всех своих родственников, независимо от степени родства, будь то сын, брат, дядя, именно родичами). Основную часть времени, и в сагах как раз на этом поставлен акцент, скандинавы проводили в одиночестве. Такой стиль жизни сопутствовал образованию того, что мы сегодня называем сплетнями. И действительно, подтверждение тому есть в сагах, где описание какого-либо персонажа начинается со слов «рассказывают, что он…». Особенный интерес для современного исследователя представляет тот факт, что так как древние относились к Другим с опаской и скверно, такие сплетни очень часто могли иметь негативных характер. Очевидно, что эта культурная особенность дожила до наших дней.

К кому же тогда обращается в своих мыслях и действиях древний скандинав? На этот вопрос можно ответить, исследуя понятия «славы» в сагах. Как мы уже упоминали, вторым краеугольным камнем скандинавской личности есть понятие «слава». В каком-то смысле это внешнее выражение «судьбы», её оболочка, которая связывает личность скандинава с внешним миром. Слава – это чувство социальное. Считая себя славным, мы бессознательно обращаемся к определённому образу Другого (или Других), которые, по нашему мнению, способны оценить нашу «славность». Вот в этом предложении и запечатана суть восприятия личности древнего: для него Другой – это определённый собирательный образ того, кто будет исследовать, слушать или читать его историю. И, основываясь на потенциальном восприятии Другого, средневековый исландец осознаёт своё Я. Иными словами, себя он понимает сквозь следование своей судьбе. Обращаясь к сагам, мы можем сказать, что достаточно точные и бедные в смысле эмоционального наполнения факты из жизни персонажей саг – доказательства «славности» того или иного действующего лица. Персонажа античной литературы, например, характеризуют его мысли, нравы и чувства, а персонажа раннесредневековой литературы – его поступки, результатом чего является акцент внимания автора на сухом описании внешних условий, в которых находится герой.

Понимая процесс соотношения судьбы и славы, мы можем осознать и крайне своеобразную логику скандинавов. В поступках героя саги уже фактически заложен тот символический смысл, который он пытается донести до тех, кто будет их описывать в будущем. Это имеет определённую связь с социальным характером наших поступков. Подобно древнему европейцу, совершая их, мы также хотим вызвать определённую реакцию у окружающих. Имеется лишь одно существенное отличие: мы, осмысливая социальные последствия наших действий, обращаем внимание на чувства и эмоции, которые они вызовут у окружающих. В то же время древние европейцы скорее акцентируют внимание на себе.

В «Саге о Ньяле» мы обнаруживаем очень характерный пример. Ньяль – старый зажиточный человек ссорится с другим бондом Флоси. На альтинге (совет мужчин определённой территории в Исландии) Ньяль преподносит Флоси дары и компенсацию, чтобы примириться. Затем Флоси берёт дары и спрашивает, от кого они. Ньяль не отвечает, после чего возникает перепалка между Флоси и сыном Ньяля, которая заканчивается штурмом дома Ньяля. Во время штурма Скарпхедин, сын Ньяля, предлагает отцу выйти и дать бой, но Ньяль отказывается, после чего дом поджигают, и Ньяль сгорает вместе с семьёй.

Современному читателю поступки Ньяля могут показаться крайне нелогичными. Он, по сути, сам виновен в смерти себя и своей семьи, но мы должны обратить внимание на другой очень важный факт. Ньяль изначально настроил себя, как бы сейчас сказали, на вражду с Флоси. Он чувствует неотвратимость своей судьбы, а до набега на его дом, Ньялю явилось видение во время обеда, что всё вокруг залито кровью. Тут же герой саги понимает, что ему суждено умереть и спокойно принимает свою судьбу. Почему так? Судьба – это путь к славе и, как следствие, к самоутверждению.

Приведём аналог из нашей логической системы. В современной литературе или кинематографе очень популярен образ «смерти за друга» или «смерти за Родину». Герой, умирая, подсознательно понимает, что его действие найдёт отклик в мыслях других. В каком-то смысле смерть – это его способ самоутвердиться.

Из всего вышесказанного мы должны понимать, что логика поведения – крайне сложная конструкция, у каждого народа она своя, но базовые элементы её часто очень похожи. Так и в данном случае. Ньяль, как бы то ни было, достиг своей цели – о нём написали сагу, и спустя тысячу лет мы её исследуем. Тем не менее, такая логика имеет одну очень существенную социальную проблему. Проницательный читатель, вероятно, уже задался вопросом: «Если весь народ следует своей судьбе и думает только о себе, то как такой народ смог просуществовать так долго и не истребил сам себя?» Тут мы подошли к последнему столпу древнескандинавского мышления – к воле.

Для современного исследователя скандинавская «воля» – самая рациональная и понятная с точки зрения этики концепция раннесредневекового мировоззрения. Она является средоточием всего эмоционального фона поступков скандинавов, через который мы можем изучить нравы и желания древних. В то же время «воля» не является образом. Если о «судьбе» и «славе» говорят сами скандинавы (хоть и достаточно редко, чаще они отсылают к ней и подразумевают её), то о «воле» в прямом смысле не говорится ни слова. О ней мы можем узнать лишь посредством интерпретации. Тем не менее, доказательств идеи достаточно.

Европейцы были очень воинственны, а сама битва или схватка в плане индивидуального отношения к ней являлась самым активным и значимым проявлением воли её субъектов. Видно, что «боевой менталитет» отразился и в мирных социальных отношениях скандинавов. Фактически «воля» – это способ, которым древний следует своей судьбе, это вечная тяга к какому-то неизвестному (даже порой самому волеизьявителю) чувству, это способ доказательства превосходства над другими. Подтверждений этому множество.

Отрывок из «Саги о Гуннлауге Змеином Языке»:

– Слушай, норвежец, одолжи-ка мне денег!

Гуннлауг ответил:

– Неразумно давать взаймы незнакомому человеку.

Но тот сказал:

– Я верну тебе долг в назначенный срок.

– Ну хорошо, тогда я, пожалуй, дам тебе в долг, – сказал Гуннлауг и дал ему денег.

Мы видим, что этот диалог ярко иллюстрирует противостояние воли персонажей. Гуннлауг изначально не намерен давать денег в долг, но позже убеждается, что его собеседник настаивает на таком ходе событий и соглашается.

Существует также иной аспект волеизъявления древних – это название. Мы уже упоминали, что в сагах и песнях большое значение имеют имена, клички и титулы персонажей. Они формируют эстетический образ персонажа и упрощают его восприятие. Иногда же мы видим, что название кого-то определённым именем или титулом отсылает к отношению к тому персонажу.

«Женой назвал бы

ее, если б мог!»

Отрывок из «Краткой песни о Сигурде»

Описывая события «Саги о Ньяле», мы обращали внимание на факт самоутверждения посредством «судьбы», которая принимает внешнюю форму «славы». Воля же – это процесс, объединяющий два понятия, который, кроме всего, имеет и социальное значение. Если «слава» – это метод «эпического общения», то есть, связи с неизвестным скандинаву собирательным образом Другого, который более важен для ощущения личности самого скандинава, то «воля» – это важный элемент общения в нашем понимании.

«Украсьте костер

коврами, щитами,

рабов положите

и яркие ткани;

пусть рядом со мной

сожжен будет конунг.

Будет конунг сожжен

рядом с моими

рабами в уборах

богатых и ярких;

двух ястребов

в головах положите,

тогда будет все

как должно исполнено».

Отрывок из «Краткой песни о Сигурде»

В предсмертном послании Брюнхильд мы видим почти все элементы древнескандинавского сознания, которые связаны не повествовательным образом, а с помощью волеизъявления, направленного на конкретных окружающих. В этом и состоит особенность общения древних – оно направлено чаще на то, чтобы самоутвердиться перед собеседником. Изречения скандинавов крайне субъективны, в спорах они часто врут, чтобы изобразить ситуацию в выгодном для себя ключе. («Фригг говорит: «Он (Гейррёд) так скуп на еду, что морит голодом своих гостей, если ему кажется, что их слишком много пришло». Один говорит, что это величайшая ложь, и они бьются об заклад об этом…… Что Гейррёд скуп на еду, было действительно величайшей неправдой». «Песня о сыновьях конунга Храудинга») Из такого типа коммуникации развились целые ответвления литературы древних – песни и висы скальдов (барды, на наш манер). Эти певцы обычно промышляли тем, что в своих песнях либо хвалили, либо ругали известных им людей, обращаясь только к своим внутренним чувствам. Вот пример таковой:

«Щедрому конунгу Англии

Люди хвалу слагают;

Рать и народ склониться пред Адальрадом».

Виса скальда Гуннлауга Змеиного Языка королю Англии Адальраду из «Саги о Гуннлауге Змеином Языке»

Чтобы больше понять суть общения древних скандинавов обратимся к песне «О сыновьях конунга Храудинга». В ней Одина в обличии старца (под именем Гримнир) конунг Гейррёд пытает восемь дней подряд. Сын конунга Агнар приносит богу напиться. Далее вся песня состоит из монолога Одина. Тут современному читателю будет крайне сложно догадаться, что мог сказать бог во время того, как его пытают, юноше. Говорит же Один о разных мирах, о разных богах, о своих слугах (воронах), о судном часе, а в конце предсказывает незавидную судьбу конунга Гейррёда и возвышение самого юного Агнара. Этот монолог бога, заложенный в песню, показывает множество аспектов психического здоровья древних, но, самое главное, он иллюстрирует образ «доминативного повествования». Как мы уже говорили, скандинав переносит свою ментальность из сражения в общение. В бою его физическая задача – подавить врага своей силой, а психическая – подавить своей волей. В многочисленных способах коммуникации остаётся лишь психический аспект такого поведения. В песне «О сыновьях конунга Храудинга» Один кичится знаниями перед юнцом, он старается распространить свою волю на волю молодого Агнара, как следствие, он рассказывает мальчику о его судьбе, и это лишь самый яркий пример такого способа общения. Предсказания всегда были способом людей «подчинить себе своё будущее» или хотя бы придать ему определённую логику, и такая тенденция касается не только скандинавов. Уместно, однако, и возражение, что такая тенденция (к распространению воли на собеседника) существует и сегодня и не является особенностью психологии Раннего Средневековья. Принцип действительно очень схож, но методы его достижения разнятся. Культурные особенности любых времён и народов базируются на почти одинаковых бессознательных механизмах. В нашей логике мы апеллируем обычно к общим понятиям. Например, система образования – тому подтверждение: старшие обучают младших не личному жизненному опыту (который у нас очень редко обретает вид «образа»), а определённым установленным теоретическим и практическим навыкам. В нашей культуре общие образы поглощают личные. У скандинавов эти же общие образы лишь дополняют личные (судьбу), поэтому передача знаний происходит в такой несвойственной нам манере (во время пытки одного из собеседников. «О сыновьях конунга Храудинга»). По сути, рассказчик обращается к самому себе:

Хьяльм и Ставнглам,

защищайтесь вдвоём.

Дайте место старому

пройти чуточку дальше.

Летят гадюки битвы.

Храбр воин из Уппдалира.

Безобразна игра мечей.

Окрашена борода у старика.

Расходятся по швам кожаные рубахи.

Дрожат железные сорочки.

Трясутся рубашки колец.

Боится девы жених.

Отрывок из «Саги о Кетиле Лососе»

В данном отрывке Кетиль Лосось как бы обращается к своим помощникам в бою, но потом его мысль развивается и более напоминает песню (в нашем понимании), характерно, что исполнение данной висы происходит во время битвы. Таким образом, слова героя, адресованные конкретным людям, относятся к тому образу Другого, о котором мы уже упоминали и который помогает утвердится в своих мыслях самому герою. Стоит также отметить, что тут же Кетиль проводит субъективную оценку ситуации, которая состоит из обычного описания объектов и явлений вокруг него, однако все перечисленные героем предложения – это часть его единой судьбы.

Таким образом, мы определили крайне субъективный образ мышления древних, а также их методы самоутверждения и построения личности. Представленный тип сознания, обернувшись в христианство, породил нашу современную цивилизацию. Вероятно, некоторые читатели могли найти определённую схожесть между нашими мысленными моделями и мысленными моделями древних европейцев. Самое интересное в этом то, что начало отказа от христианства в начале ХХ в. случайно возродило определённые аспекты раннесредневековой культуры (в том числе и когнитивной). Это проявляется как в явных аспектах – например, в появлении отдельных литературных и кинематографических жанров (фэнтези), которые пытаются воссоздать то бытие, так и в неявных, к которым можно отнести возвращение к эстетизации отдельных образов (это проявляется почти во всей современной развлекательной культуре, начиная с супергероев в комиксах, заканчивая «аватарами» в социальных сетях и доминированием жанра ролевых игр в современной игровой промышленности). Вопрос, хорошо это или плохо, остаётся открытым, но мы должны помнить, что вопреки распространённым мифам, дохристианская эпоха в Европе не пестрила самоотверженными героями, для которых высшей честью была смерть за короля. Скорее это было очень продвинутое первобытное общество, где царствовали утилитаристские нравы и эгоистические побуждения.