Мы живём в эпоху гиперсвязности, но чем больше актуальных взаимодействий — тем сильнее чувство одиночества. Организации здравоохранения предлагают меры по борьбе с ним, ученые изучают его влияние на здоровье, а технологические гиганты предлагают ИИ-компаньонов как панацею. Но что, если мы ошиблись в диагнозе? Что, если наша боль не в том, что мы одни, а в том, что мы невидимы — растворены в стандартизированных взаимодействиях, алгоритмах персональных предложений и бесконечном скролле? Когда курьер становится «системой доставки», пациент — набором данных, а студент — объектом для чат-бота, мы сталкиваемся не с кризисом одиночества, а с кризисом деперсонализации. Перевели эссе, в котором Эллисон Дж. Пью, профессор социологии из Университета Джона Хопкинса, разбирает, как изменилась сама ткань человеческих отношений: почему, несмотря на соцсети и доступность общения, мы всё чаще ощущаем себя призраками в толпе, превращаясь в фоновый шум цифрового ландшафта. Это не манифест против технологий, а попытка понять — что именно мы потеряли и можно ли это вернуть.
Пол работал фрилансером в Сан-Франциско. Прежде он трудился проект-менеджером в сфере технологий, пока несколько компаний подряд не уволили его. Тогда он полностью переключился на платформы вроде Lyft, Uber и TaskRabbit. Ему удавалось сводить концы с концами, но эта работа породила иную проблему.
«Честно говоря, зачастую я прихожу, а человек даже не знает моего имени, хотя я представился как Пол, – рассказывал он мне. – Вместо этого клиенты просто показывают пальцем: «Ну да, поставь вон туда», а потом я кладу товар, и они нажимают на кнопку. Мне кажется, они воспринимают это как… думаю, они видят в этом автоматизацию. Видят в тебе просто систему». Он замолчал. «У меня есть друзья, которые говорят: «По сути, ты работаешь торговым автоматом»».
Для Пола болезненной стала именно его новая невидимость.
Я чувствую, что не хочу быть роботом. Хочу иметь какую-то…, – он осёкся. — Мне намного приятнее с кем-то поговорить.
Борьба Пола отражает современную беду, которую некоторые называют кризисом одиночества.
Проблема одиночества вызывает обеспокоенность. Учёные определяют его как ощущение не удовлетворенной потребности в социальной связи (они различают одиночество как субъективный опыт и социальную изоляцию как объективный факт того, сколько у человека социальных контактов). В 2023 году главный врач США объявил эпидемию одиночества, а Всемирная организация здравоохранения учредила Комиссию по социальным связям, признав это «глобальным приоритетом общественного здравоохранения». В Великобритании и Японии правительства назначили министров по борьбе с одиночеством. По всему миру одиночество привлекат огромное внимание как политиков, так и исследователей.
Именно благодаря исследованиям мы многое знаем об одиночестве, прежде всего то, что оно оказывает колоссальное воздействие на самочувствие. Исследования связывают одиночество и социальную изоляцию с повышенной смертностью, деменцией и инсультами. У взрослых одиночество ассоциируется с хроническими заболеваниями вроде болезней сердца и ожирения, и, как известно, ухудшает производительность труда и вовлеченность. Одинокие дети и подростки чаще страдают тревожностью или депрессией, игровой зависимостью или проблемами со сном. Одиночество также снижает успеваемость, а одинокие дети чаще бросают школу. Одиночество, бесспорно, вредно для нашего физического и психического здоровья.
Хотя последствия одиночества не вызывают споров, вокруг его причин разворачивается дискуссия. Учёные не сходятся во мнениях относительно влияния экранного времени или возраста, как и не соглашаются в отношении тренда одиночества в течение продолжительного времени. Хотя одиночество имеет большое значение и широко распространено, «эпидемия», возможно, не так уж нова. Одиночество пожилых людей кажется в основном стабильным во времени, хотя наблюдается небольшое постепенное увеличение одиночества среди молодёжи за последние 50 лет. Краткий обзор тенденций в Австралии, представленный правительством, показывает: хотя есть различия по возрастным группам, доля одиноких людей в возрасте 15 лет и старше схожа с той, что была два десятилетия назад – около 15 процентов. Даже пандемия COVID-19 не оказала того разрушительного воздействия на социальные отношения, которое можно было предсказать: недавние исследования показывают, что в целом склонность людей к общественным собраниям и среднее количество доверенных лиц оказались устойчивыми – они снижались во время пандемии, но затем восстановились до прежнего уровня. Стало быть, одиночество представляет серьёзный риск для здоровья, но мы, вероятно, не более одиноки сейчас, чем когда-либо прежде.
Публицисты и политики применяют слово «одиночество» для решения реальной и растущей проблемы, но ставят неверный диагноз. То, что они называют «одиночеством», на самом деле представляет собой кризис иного рода – деперсонализации Речь не о деперсонализации как психиатрическом термине (когда человек теряет связь с собой), а о социальном феномене — стирании личности в глазах других. Когда вас «не видят» даже в толпе, а общение становится ритуалом без настоящей встречи. — Прим. ред.. Деперсонализация происходит, когда люди чувствуют себя не столько одинокими, сколько глубоко невидимыми. Здесь не хватает того, что учёные называют «признанием», «значимостью» или возможностью «быть увиденным», то есть представления о том, что тебя видят, слышат, эмоционально понимают окружающие, в противоположность ощущению незначительности или невидимости для других.
Кризис деперсонализации отражает изменения как в предложении, так и в спросе на такого рода внимание. Анонимность давно стала проклятием современности, учитывая устойчивые тенденции вроде индустриализации и урбанизации, но и современные реалии, такие как распространение стандартизации в сфере услуг (когда кассир в продуктовом магазине спрашивает «пакет или коробка?» или работник колл-центра торопливо зачитывает заключительную речь, чтобы успеть её произнести до того, как вы повесите трубку), могут заставить нас чувствовать себя номером. В то же время идея, что мы заслуживаем эмоционального признания со стороны других или нуждаемся в нем является исторически новой и отражает подъём терапевтической культуры и изменения в том, что считается «достаточно хорошим» воспитанием, среди прочих тенденций. Когда Пол с тоской говорит о том, что не хочет быть роботом, или о клиентах, которые просто показывают, куда ему положить заказ, он говорит о деперсонализации.
Сара, терапевт из госпиталя для ветеранов, рассказала мне о том, как деперсонализация привела ее к неожиданному прозрению о силе ошибок в ее практике. У неё была пациентка – женщина, пережившая сексуальную травму в армии, и, как рассказывала Сара, в конце третьей или четвёртой недели терапии женщина покинула сеанс с комментарием, что, возможно, не сможет вернуться, поскольку «может быть занята».
«Что-то было не так, – вспоминала Сара. – Я чувствовала себя как-то по-другому. Мне казалось, что что-то было не так». Поэтому Сара позвонила ей перед следующей неделей и рассказала о своём ощущении. «Думаю, я сказала что-то вроде: «Сегодняшний сеанс ощущался по-другому. Интересно, может, я что-то упустила или услышала неправильно. Думаю, было бы полезно поговорить об этом, если вы сможете прийти снова»».
Этот момент оказался поворотным, как отматила Сара. «Она в итоге пришла, мы смогли поговорить и в тот момент отношения действительно изменились. Она стала одной из самых последовательных пациенток и добилась огромного прогресса в том году».
Когда лечение подходило к концу, Сара спросила женщину, что, по её мнению, сработало. «И она ответила: «Был момент, когда вы заметили, что я была недовольна тем, что вы делаете. Сам факт того, что вы обратили на это внимание, был важен»». На самом деле именно разрыв и попытка Сары его исправить помогли отношениям. По сути, частично к такому результату привели низкие ожидания клиентки, как отметила Сара. Казалось, будто она прожила жизнь, в которой не чувствовала своей значимости, кроме того, терпела непонимание со стороны других практиков, которые не останавливались, чтобы заметить это. Сара отметила:
Думаю, она была человеком, чьи потребности не замечали большую часть жизни. Поэтому она уже привыкла к этому и ожидала, что люди просто не знают или не хотят замечать, что с ней происходит. И поэтому опыт присутствия кого-то, кто был достаточно внимателен, чтобы заметить, что что-то не так, а затем предложить это для обсуждения, был для неё очень значимым.
Когда Сара исправила свою ошибку, она преодолела туман деперсонализации.
Есть достаточно свидетельств того, что возможность «быть увиденным» в большом дефиците, что многие похожи на Пола или пациентку Сары – ходячие раненые, страдающие от деперсонализации. Ощущение невидимости явно подпитывает рабочую ярость во многих странах и могло способствовать победе Дональда Трампа на президентских выборах в США прошлой осенью. Одно исследование, анализирующее его речи, обнаружило, что он систематически стремился апеллировать к этой группе, подтверждая их ценность как работников; в посвящённой выборам 2024 года статье в The New York Times заявлялось: «Избиратели — элитам: видите ли вы меня теперь?» Исследования показывают, что люди с низкими доходами чаще чувствуют себя изолированными и подавленными, подвергаются стигматизации из-за своего социально-экономического статуса, причём некоторые выбирают самоизоляцию из-за неуверенности в себе. Но хотя рабочий класс и бедные могут в большей степени быть невидимыми, распространение практики сбора данных, стандартизированные взаимодействия с чат-ботами и ИИ-агентами затрагивает людей по всей классовой лестнице. Деперсонализация пришла за всеми нами.
Вам интересно? Мы существуем только благодаря читателям. Поддержать проект можно за 1 минуту →
Когда мы чувствуем себя невидимыми, это может привести к отчаянной жажде признания, нацеленной на тех, чья работа – видеть других. «Мои пациенты – они словно поют свою песню сирен всем, кто будет слушать, потому что никто о них не заботится», – сказала Дженна, врач первичной помощи в общественной клинике в области Сан-Франциско. Она рассказала мне, что её пациенты отчаянно нуждались в её внимании.
Они привыкли к тому, что их потребности не удовлетворяются, и они просто в отчаянии.
По ее словам, их тоска была такой сильной и неумолимой, что это превышало её человеческие возможности удовлетворять их желания, учитывая временные ограничения и чрезвычайную нагрузку в её местной клинике. Исследователи сообщают, что такие условия работы способствуют предвзятости врачей и стереотипам: иными словами, неспособности практикующих врачей хорошо видеть «другого». Для Дженны трагедия этих ограничений ощущалась как утрата. Пациенты «хотят от меня намного больше, чем я могу им дать», — сказала она, также отметив:
Я не приглашаю людей открыться, потому что у меня нет времени. И это такая медвежья услуга пациентам. Каждый заслуживает столько времени, сколько ему нужно, и это время действительно помогло бы людям, но это невыгодно.
Хотя не все обязательно нуждаются в признании, как обнаружил социолог Фриден Блум Оёр, изучая школу, в которой учатся в основном мальчики-афроамериканцы из семей с низкими доходами. Как пишет Оёр в своей книге Black Boys Apart (2018), хотя некоторые из них стремятся к уважению или достоинству, другие на самом деле хотят «быть неизвестными». И это желание сильнее у тех мальчиков, у которых уже был прежде формальный контакт с системой уголовного правосудия. Для них относительная анонимность ощущалась как привилегия, уединение, позволяющее быть свободных от чужих суждений, а также способ принадлежать своему сообществу без клейма преступника.
Однако, несмотря на некоторые исключения, стремление быть увиденным широко распространено, признано в популярной культуре и подтверждено исследованиями. Деперсонализация пересекается с одиночеством – конечно, ощущение невидимости действует удручающе и может заставлять людей чувствовать себя одинокими, – но это не одно и то же. И есть свидетельства того, что всё больше людей чувствуют себя невидимыми или неуслышанными другими. В каком-то смысле речь идет о чрезвычайной ситуации незамеченности, кризисе невоспетых.
Пол, Сара и Дженна были среди десятков людей, которых я интервьюировала и за которыми наблюдала в рамках моего исследования для моей недавней книги The Last Human Job (2024). В своём исследовании я изучала работу, которую люди выполняют для связи с другими, и обнаружила, что многие из них используют свой вариант распознавания другого (или то, что я называю «соединяющим трудом») для достижения ценных результатов: от помощи кому-то справиться с хроническим заболеванием до обучения написанию эссе. В итоге я поговорила с более чем 100 людьми – большинство из них были практиками «соединяющего труда», такими как как терапевты, учителя или врачи. Я наблюдала за ними более 300 часов.
Хотя опросы могут помочь нам ответить на вопросы о распространённости того или иного явления и его связях с определёнными демографическими характеристиками, истории, которые люди рассказывали мне, можно получить только с помощью углубленных качественных исследований. Опыт эмоционального узнавания, который включает отправку и получение сообщений, иногда вербальных, которые мы можем слышать, а иногда телесных — через неуловимые движения и жесты, такие как кивок, хихиканье или морщинки, а также то, что можно рассматривать как «вайб» или «энергию». Мне повезло наблюдать воочию эти взаимодействия и слышать, как люди говорят об этих связях, как они их создают, что извлекают из них и чего ожидают от других в процессе этого взаимодействия. Чтобы запечатлеть такую неуловимую, эмоциональную цель, как связи между людьми, нет замены пристальному наблюдению и углублённой беседе. В эпоху, когда ИИ может справиться со многими человеческими задачами (включая глубинное интервью), нужен человек, чтобы свидетельствовать о человечности.
Где могут быть источники этого кризиса деперсонализации? Для многих ответом могут стать технологии. Конечно, наша привязанность к экранам (средний глобальный пользователь интернета проводит онлайн 6 часов 40 минут каждый день) мешает нам видеть друг друга. Однако, несмотря на то, что технологии играют определенную роль (подробнее об этом позже), этим проблема не исчерпывается.
Катя, терапевт, с которой я говорила в загруженном госпитале для ветеранов в Калифорнии, предлагает другой ответ. У нее есть задача проверять пациентов на наличие психических проблем, для чего она должна использовать опросник, который, как предполагает госпиталь, рассчитан на 15 минут, и она ненавидит тот факт, что её работа заставляет её стандартизировать взаимодействия с клиентами.
Я первый человек, с которым они говорят о психическом здоровье, и мы должны проводить какой-то глупый опросник, спрашивать о суицидальных мыслях. У меня были пациенты, которые полностью закрывались во время этой части. Как-то я проводила оценку суицидального риска, и когда дело дошло до части про оружие, человек сказал: «Я больше не отвечаю». Я подумала: «О чёрт, я его потеряла». Какая бы связь у нас ни была, в тот момент она просто разорвалась.
Как могли бы подтвердить Катя и её настороженный пациент, один из главных виновников волны обезличивания – повсеместное сведение индивидов к простым данным. Ощущение невидимости может быть вызвано повторяющимся опытом стандартизированных взаимодействий – в качестве клиента, пациента, студента или даже работника, – эта тенденция растет и в профессиях, предполагающих заботу и уход, поскольку клиники и фирмы пытаются систематизировать беспорядочные взаимодействия или творческие подходы, которые считаются непредсказуемыми или неэффективными, но могут помочь работникам и их клиентам чувствовать себя людьми.
Мы делим себя на две группы: наблюдаемых и наблюдателей.
Как могла бы подтвердить пациентка Сары, источником деперсонализации может быть жизнь в предельно стандартизованных условиях, таких как армия или другие общественные институты. Она также может возникать, когда люди живут в сообществе, но не являются его частью, возможно, из-за маргизализации или недавнего переезда.
Возьмём в качестве примера Кортни, чёрную женщину и беременную аспирантку, которая встретила своего акушера впервые на дородовом визите, как рассказала Патрис Райт, специалист по репродуктивной справедливости в Университете Говарда в Вашингтоне, округ Колумбия. Доктор сделал несколько комментариев о том, что Кортни нужно сбросить вес, и о правительственной программе WIC — продовольственной субсидии для бедных матерей и детей. Комментарии показали Кортни, что доктор предполагал, будто она получает помощь WIC, не понимает основ правильного питания и имеет склонность к набору веса. Но хотя Кортни, возможно, и была малообеспеченной, она не получала WIC, много знала о питании и не имела избыточного веса. Кортни почувствовала себя совершенно незамеченной и не вернулась к врачу; непонимание, проявившееся в этой ситуации – то, что терапевты назвали бы эмпатическим провалом, – вызвало у неё стресс, злость и тревогу, как отмечает Райт.
Наконец, как мы можем уже догадаться, большое значение имеют экраны, которые форумируют и блокируют то, что мы видим друг о друге, как нас видят и видят ли нас вообще. Оказывается, способ нашего участия в онлайн-пространстве влияет на то, как оно воздействует на нас. Например, хотя поддержание связи с друзьями и семьёй – самая распространённая причина, которой люди объясняют использование социальных медиа, около половины утверждают, что это не основная мотивация; почти 40 процентов сообщают, что используют социальные сети для «заполнения свободного времени», что свидетельствует о преимущественном использовании социальных медиа в качестве развлечений, а не связи. В конечном счёте, деперсонализация может быть следствием бесконечного прокручивания постов других людей, когда смотрящий становится лишь аудиторией для восприятия чужого опыта, свидетелем жизни других людей, никогда не получающим свидетельства в ответ.
Эти тенденции, которые лежат в основе обезличивания – стандартизация взаимодействий и контекстов, маргинализация отдельных групп людей в расколотых сообществах и распространение экранного времени для постоянной аудитории – распределены неравномерно. Чем меньше у вас преимуществ как клиента, пациента, студента или работника, чем стандартизированнее ваша среда, тем больше вероятность, что вы подвергнетесь предвзятости и что вас исключат. И хотя увеличенное количество экранного времени, конечно, проблема для многих вне зависимости от класса, мы делим себя на две группы: наблюдаемых и наблюдателей. Тенденции к обезличиванию объединились, чтобы создать новый класс — невидимых.
Читайте также
— «За экраном нет ничего»: симулякры Жана Бодрийяра
— «Изолированные эхокамеры»: почему в Сети каждый варится в своем соку
Если мы сталкиваемся с кризисом деперсонализации, почему все говорят об одиночестве? Думаю, причина отчасти проста: фокус на одиночестве служит интересам тех, кто хотел бы продать нам его решение – по иронии, это в большинстве своем те же персонажи, которые способствуют возникновению проблемы.
Весной 2025 года генеральный директор Meta* Марк Цукерберг попал в заголовки, когда обратился к теме одиночества для продажи ИИ. В интервью подкастеру Дваркешу Пателю он сказал, что у большинства американцев меньше трёх друзей, но они хотят около 15. «Среднестатистический человек хочет больше связей, чем у него есть», – отметил он, предположив, что ИИ-компаньоны могли бы восполнить пробел.
Сторонники технологий хотят, чтобы мы фокусировались на одиночестве, а не на деперсонализации. Конечно, социальные сети – это противоречивый инструмент в отношениях людей с друзьями и семьёй, что в том числе влияет на чувство одиночества. Экраны часто отвлекают нас от полного присутствия с людьми в нашем непосредственном окружении, даже несмотря на то, что социальные сети также укрепляют связи с теми, кто далеко. Исследователи говорят, что социальные сети представляют своего рода «социальный перекус», предлагая краткие связи с другими людьми, которые способны помочь дольше переносить недостаток «настоящего» (долгосрочного или личного) социального взаимодействия. Социальные сети, особенно для тех пассивных пользователей, которые не проявляются и просто смотрят, способствуют как установлению связей, так и ощущению разобщенности, что объясняет тот сбивающий с толку факт, о котором пишут исследователи: использование социальных сетей повышает как удовлетворенность, так и неудовлетворенность отношениями. Точно так же, как «пустые» калории фаст-фуда, «перекус» социальными сетями обеспечивает постоянный поток изголодавшихся по связи клиентов, возвращающихся за добавкой.
Именно этот противоречивый узел амбивалентности возвращает людей снова и снова к поиску взаимодействия на этих платформах, чьи владельцы-миллиардеры по-прежнему заинтересованы в разжигании так называемого кризиса одиночества. Маркетологи знают: «Продавай проблему, которую решаешь, а не продукт». Этот афоризм схватывает основное: прежде чем потребители купят ваше решение, их сначала нужно убедить, что оно им нужно. Возможно, поэтому собственные исследовательские команды Meta* изучали влияние Facebook* на ощущение одиночества, только чтобы прийти к выводу, что платформа была «нетто позитивом». The New Yorker недавно цитировал технологического предпринимателя Ави Шиффманна, чей стартап создаёт ИИ-устройство под названием «Friend»: «Я действительно думаю, что кризис одиночества был вызван технологиями, но я также думаю, что он будет исправлен технологиями». Точно так же, как производители средств «женской гигиены», развивающих игрушек или дезодорантов для тела, технологи продают широко рекламируемый кризис и извлекают прибыль из его решения. Они стали торговцами одиночеством.
Машина заставляет людей меньше беспокоиться о её суждениях, но и меньше интересоваться её мнением.
Если мы понимаем проблему как одиночество, то имеет смысл утверждать, что все виды связей, даже с машинами, могли бы помочь. Но если понимать проблему как деперсонализацию, механизированные отношения труднее продать. Конечно, технологи делают всё возможное, очевидно, признавая потребность людей быть увиденными; однако их решения требуют ещё больше данных и вмешательства технологий.
Они предлагают стратегию, которая называется «персонализацией» и включает процесс всё более точной настройки, в которой данные используются технологией для анализа истории здоровья человека, того, как он любит водить машину или даже содержания его пота. «Персонализированная медицина» и «персонализированное образование» (возможно, лучше их называть «кастомизированными») представляют собой попытки оценить чьи-то потребности и сгенерировать рекомендации, предназначенные определенному человеку: это сродни тому, чтобы быть увиденным, но машиной.
С тех пор как ChatGPT ворвался на сцену, большие языковые модели (LLM) подняли механизированное распознавание на новый уровень. Совсем недавно были разработаны чат-боты для обучения, терапии, медицинских консультаций и проведения качественных интервью, в каждом, как утверждают создатели, выполняя свою работу лучше людей. Например, исследователи, которые разработали чат-бот-интервьюера, утверждали, что он демонстрировал «когнитивную эмпатию», используя дополнительные вопросы, чтобы попытаться понять собеседника «так, как он сам понимает себя». Люди находят ботов удобными, относительно дешёвыми и «лучше, чем ничего», но при этом менее предвзятыми и иногда даже более тёплыми, чем люди, которые подвержены всем временным ограничениям и давлению, описанным выше. Каким-то образом мы оказались в особенно абсурдной точке индустриальной истории, когда люди слишком заняты для нас, а у машин для нас — всё время мира. При этом технологическое решение проблем, с которыми сталкиваются неуспевающие врачи, продаётся как более лёгкое или дешёвое, чем предоставление специалистам большего времени для качественного выполнения их работы.
Недавний отчёт о чат-бот терапии типичен: исследователи обнаружили неравномерное воздействие. Некоторые пользователи сообщали, что они действительно чувствовали себя увиденными ботом: «Это приложение относилось ко мне как к личности больше, чем когда-либо моя семья», – сообщил один клиент. Но другие жаловались на то, что из-за несовершенства технологии чувствовали себя невидимыми: «Пока я был в кризисе, ответы не имели смысла и отношения к тому, что я написал. У меня было чувство, что меня не слушают. Я знаю, что это ИИ-программа, а не настоящий человек, но в итоге это всё равно заставляет меня чувствовать себя хуже, а не лучше», – написал другой пользователь. Быть невидимым болезненно, даже когда наблюдателем является машина.
В эти головокружительные дни распространения эмпатических чат-ботов возникает соблазн поверить, что машины могут видеть другого человека и что любые несовершенства — это кратковременные сбои на пути к их устранению. Но, как хорошо знают инженеры, которые борются с сокращением числа пользователей приложений, люди интересуются друг другом, даже при риске столкнуться с осуждением. Когда пациенты Дженны обращаются к ней, они делают это потому, что ценят её мнение, и они ценят его отчасти потому, что её оценка может быть разной, не только положительной. Когда машины притворяются, что «видят» нас, тот факт, что на другом конце машина, а не человек, имеет значение: машина заставляет людей меньше беспокоиться о её суждениях, но и меньше интересоваться её мнением.
Когда я спросил Питера, инженера, что, по его мнению, люди всё ещё могли бы предложить в этой работе, он сказал: «Аудиторию, которая имеет значение». По его мнению, роботы когда-нибудь будут делать почти всё, что могут делать люди – в образовании, например, это может включать проверку работ и ответы на вопросы о материале. Однако он все еще не уверен, можно ли «спроецировать достаточно человечности на робота, чтобы захотеть заставить его гордиться тобой».
Важнее всего следующий вопрос: даже если машины могли бы делать эту работу хорошо, зачем нам этого хотеть? Кэрри, терапевт в госпитале для ветеранов, задается вопросом, смогут ли приложения или агенты когда-либо освоить остроту невербальных сигналов, которую она считает решающей для хорошей терапии. И даже если смогут, она рассматривает такой вариант развития событий как политическое решение: «Даже если машины могли бы улавливать нюансы выражения лица и тому подобное, для чего мы это делаем? Чтобы люди могли зарабатывать деньги на технологиях? Чтобы большая, огромная индустрия могла продолжать процветать? Почему мы должны это делать? Это мой вопрос».
Видеть других – это о том, как мы переживаем связь, создаём сообщества и даже поддерживаем демократию. Среди мириад человеческих активностей, которые мы могли бы «нарушить», неясно, почему мы захотели механизировать отношения, которые придают жизни смысл. Кризис деперсонализации – это социальная болезнь, которая требует человеческого вмешательства.
Мы находимся в критическом моменте, где решения, которые мы принимаем или не принимаем, повлияют на траекторию ИИ и «соединяющего труда». С одной стороны, мы наблюдает расцвет ИИ, момент, в котором искусственный интеллект используется для решения проблем, считавшихся ранее неразрешимыми, таких как победа над устойчивыми к лекарствам бактериями, предсказание землетрясений или расшифровка языка кашалотов, иногда с почти магическими результатами. ИИ возвестил новую эру огромных возможностей. Но он не может делать всё, да мы и не должны хотеть этого. Однако ИИ также активно развёртывается как альтернатива человеческому взаимодействию в разных областях — от терапии до преподавания и медицины.
Мы знаем, что ИИ может приносить серьёзные проблемы: самые распространённые критические замечания касаются предвзятости алгоритмов, слежки, нарушения конфиденциальности, и также перспектив потери работы. Мы слышим о том, как ИИ превращает исторические корреляции, часто основанные на предвзятости и стереотипах, в систему своих встроенных предположений, так что алгоритмы вынесения приговоров чаще предсказывают рецидивы для чёрных подсудимых, чем для белых, например. Мы также слышим, что приложения отслеживают, отводят ли водители Amazon взгляд от дороги, или что китайское правительство развернуло алгоритм «социального кредита» для присвоения гражданам балла, определяющего их способность купить билет на поезд. Мы также знаем, что ИИ сократит количество профессий — от дерматологов до водителей грузовиков. Всё это обоснованные беспокойства. Однако есть что-то, что критики ИИ часто упускают из виду: влияние ИИ на отношения, на связи между людьми, которые создаются в эмоциональной, межличностной работе вроде преподавания, консультирования или первичной медицинской помощи.
Переход к технологическим заменам социэмоциональной работы, вероятно, будет иметь серьёзные последствия, включая сокращение рабочей силы в области «соединяющего труда», разрушение образования, каким мы его знаем, поскольку студенты все чаще используют ботов для выполнения своей работы, крайнее расслоение человеческих контактов, превращение персонального «соединяющего труда» в роскошь и потерю связей между людьми, которые лежат в основе нашей гражданской жизни. Инженеры, пытающиеся решить эти проблемы с помощью ИИ, делают это потому, что они фокусируются на индивидуальном пациенте, клиенте или работнике. Но, даже если не говорить о последствиях для отношений, мы также делаем невозможным лечение кризиса деперсонализации.
Вместо того чтобы капитулировать перед «лучше, чем ничего», нам нужно сделать так, чтобы у людей было больше возможностей видеть друг друга.
Решение кризиса деперсонализации требует от нас серьёзного отношения к его причинам: стандартизации, изоляции, экранному времени. Вместо того чтобы капитулировать перед «лучше, чем ничего», нам нужно сделать так, чтобы у людей было больше возможностей видеть друг друга. Например, вместо совершенствования «скриптов» общения для экономии времени и денег сфокусироваться на улучшении обучения и инвестировании в персонал, что позволило бы Дженне и другим, подобным ей, предложить бальзам настоящего присутствия.
«Для меня искусство медицины – это полное присутствие, – сказала мне Рути, другой врач. – Моя настоящая страсть – это мои пожилые пациенты. Я их люблю. Они хотят говорить, хотят историй, связей, в которых они так отчаянно нуждаются. Если ты не можешь услышать, как они попали в свою ситуацию, ты не лечишь, а усугубляешь их болезнь. Вот чем я действительно занимаюсь в медицине». Рути потратила годы в поисках подходящего места, прежде чем нашла его – свою собственную практику, которая позволила ей заниматься медициной таким образом. В ходе своего исследования я нашла несколько примеров клиник и школ с социальной архитектурой – выделенными ресурсами, дальновидным руководством и культурой общения, — которые позволили им расставить приоритеты, касающиеся связи и соприсуствия.
Нам также нужно устранить различия в том, кто становится «свидетелем», а кто, как предполагается, постоянной аудиторией. И для изменения этой динамики потребуется своя работа. Мэрайя организовала программу для бывших заключённых по изучению бизнес-навыков и рассказала мне, что студентам пришлось приспосабливаться к этой программе. «Нашим предпринимателям требуется время, чтобы почувствовать себя комфортно от такого рода пристального внимания к себе: «Ты имеешь в виду, ты просто хочешь знать о том, что я думаю? Ты имеешь в виду, ты просто хочешь быть здесь и инвестировать в мой план? Мы просто будем говорить о том, что я хочу делать?»» Шокированные новым опытом, когда их увидели, студенты задавали жалобные вопросы, которые показывали, насколько они не были уверены, что даже заслуживают такого внимания со стороны других. «Всё это [форма] отмены, – сказала Мария, – особенно для тех людей, которые были так долго внутри структур, полностью лишающих их власти». Частично необходимые изменения также означают создание культурного пространства для разнообразных голосов в книгах и фильмах, обучение и найм людей из неблагополучных слоёв для работы в медицине и преподавании, где они могут помочь раскрыть эти истории.
Наконец, нам нужно предотвратить механизацию признания. В эту свободную эпоху, когда так мало регулирования, когда технологическая индустрия отбивается от каждой критики обвинениями в том, что она «против прогресса», может быть трудно различить между тем, что ценно, а что нет в этой области. Но мы можем одобрять определенные способы использования новых технологий, в то же время не одобряя другие. Прежде всего, мы можем внедрить «критерий связи», в соотвествии с которым мы оцениваем технологию по тому, насколько она заменяет, затрудняет или облегчает человеческие взаимоотношения. Кризис деперсонализации требует от нас такого рода бдительности; наше социальное здоровье требует не меньшего.
Имена интервьюируемых были изменены для защиты конфиденциальности.
*Meta Platforms, Facebook признаны экстремистскими организациями, их деятельность запрещена на территории России.
Статья впервые была опубликована на английском языке в журнале Aeon под заголовком «The unseen» 19 июня 2025 года.
Обложка: Dieter Hall «Two Chairs and a Foot», 1997
