Генри Миллер о закате Америки и творческом духе Европы


Нашли у нас полезный материал? Помогите нам оставаться свободными, независимыми и бесплатными.


Публикуем эссе «Когда моя рука тянется к револьверу», в котором великий и ужасный автор скандальных романов «Тропик рака»,»Сексус», «Нексус, «Плексус», американский писатель Генри Миллер размышляет о важности искусства, иллюзии «заката Европы», ощущении связи с прошлым и о том, что американский способ видения мира изживает себя.

С чего мы взяли, что наша нация — единственная и неповторимая? Из чего следует, что мы жизнеспособная, здоровая, жизнерадостная, созидательная нация? В сравнении с европейцем американец предстает мне человеком, исполненным наивной жизнерадостности гробовщика. Он оживляется лишь тогда, когда приводит факты, а для меня в его фактах недостает правды, мудрости и страсти. Его безжизненные факты и передовые технологии, ломающие ему хребет, похоже, звенья одной цепи.

 

КОГДА МОЯ РУКА ТЯНЕТСЯ К РЕВОЛЬВЕРУ

Фрагменты

Когда моя рука тянется к револьверу

Покойный Джон Дадли, потомок графа Эссекса, однажды начертал мелом на моей двери: “Когда я слышу слово “культура”, моя рука тянется к револьверу”. Сегодня, когда кто-нибудь берется убеждать меня, что с Европой все кончено, у меня появляется то же побуждение — дотянуться до револьвера и пристрелить его. Меня, как никого другого, бросало в дрожь, когда я погружался в эту монументальную морфологическо-феноменологическую поэму “Закат Европы”. В те дни, когда Культура была всего лишь птичкой в золоченой клетке, когда — увы, так давно — мне казалось, что я уже пережил все страдания Вертера, ничто так не ласкало мой слух, как эта мелодия гибели. Но ныне я оказался по ту сторону гибели: гибели Европы, гибели Америки, гибели всего на свете, включая Золотой Запад. Я живу уже не по летнему, не по сезонному, даже не по звездному времени. Я чувствую, что мертвые еще с нами, готовые в любую минуту восстать из могил; чувствую, что с ними заодно и живые, с дьявольской радостью тыкающиеся во все эти скелеты. Вижу, как Индия и Китай, веками пребывавшие в состоянии анабиоза несмотря на постоянный прирост многомиллионного населения, сегодня, по общему признанию, возрождаются, причем набирают обороты, я бы добавил, с устрашающей быстротой.

Вернувшись на родину в августе прошлого года после семи месяцев жизни за границей, я убедился, что если что-то и умерло окончательно и бесповоротно, так это американский способ видеть мир. Для меня, только что прибывшего из Европы, американский пейзаж оказался не более привлекательным, нежели дохлая гремучка в холодильнике. С чего мы взяли, что наша нация — единственная и неповторимая? Из чего следует, что мы жизнеспособная, здоровая, жизнерадостная, созидательная нация? В сравнении с европейцем американец предстает мне человеком, исполненным наивной жизнерадостности гробовщика. Он оживляется лишь тогда, когда приводит факты, а для меня в его фактах недостает правды, мудрости и страсти. Его безжизненные факты и передовые технологии, ломающие ему хребет, похоже, звенья одной цепи.

Каждый раз, когда я размышляю о судьбах Европы, неважно, собираюсь ли я хулить или, наоборот, защищать ее, у меня в голове постоянно всплывают слова Вассермана. Уэремме, этот поразительный персонаж, витающий на страницах “Дела Маурициуса”, утверждал, что, лишь отрекшись от Европы, человек его склада способен оценить, что она в действительности значит. Вот что там говорится:

Европа была не просто средоточием его личного существования, уз дружбы и любви, ненависти и несчастья, успехов и разочарований; она представляла собой освященное веками и непостижимое единство двух тысячелетий, Перикла и Нострадамуса, Теодориха и Вольтера, Овидия и Эразма, Архимеда и Гаусса, Кальдерона и Дюрера, Фидия и Моцарта, Петрарки и Наполеона, Галилея и Ницше, неизмеримой армии гениев и не уступающей ей неизмеримой армии бесов. Весь этот свет, погружающийся во тьму и вспыхивающий вновь, золотой корабль, возносящийся из вязкой трясины, падения и озарения, революции и периоды тьмы, нравы и моды, весь этот сплошной поток, усеянный подводными камнями, порогами, утесами, находит конечное воплощение в одном духе. Духе Европы, его Европы.

И мы должны поверить, что со всем этим сегодня покончено, ибо после двух опустошительных мировых войн Европа, по нашему разумению, кажется вялой, безразличной, циничной, сомневающейся, поскольку не приемлет запугивания, умасливания, угроз, подкупа со стороны дальновидных политиков, промышленников, банкиров и милитаристов? Ежемесячно произведения какого-нибудь американского автора переводят на один из многочисленных европейских языков. Кто возьмется утверждать, что в целом книги наших современных писателей проникнуты оптимизмом, мудростью, мужеством или проницательностью? Обратитесь к произведениям американских писателей — лауреатов Нобелевской премии: разве они выражают дух молодой, пылкой, подающей надежды нации?

В Европе, где и понятия не имеют о благоденствии и комфорте, столь священных для американца, мне случалось встречать мужчин и женщин, преданных своему делу столь же страстно, как в тридцатые годы, когда я там жил. Тамошние художники ныне еще смелее и изобретательнее, нежели раньше, старики моложе, а юноши взрослее. Я больше не переживаю за молодое поколение, каким бы разочарованным и лишенным идеалов его ни объявляли. Не переживаю и за старшее поколение, ибо его время скоро истечет. В существующих условиях у молодых есть все основания быть пессимистами, бунтовать и не поддаваться на пустые обещания правительства. Что до старшего поколения, то оно переживает славную вторую молодость, не будучи отягощено заботой о хлебе насущном, погрузившись лишь в мировые проблемы и творя с несравненно большей свободой, дерзостью и мастерством; спросим себя, грозит ли этому поколению что бы то ни было, кроме нашей неспособности проникнуться их духом, вдохновиться их примером? В Европе человека не осуждают за то, что он встал не с той ноги; в Европе жизнь человека не кончается по достижении определенного возраста. Обратитесь к перечню великих имен в области европейского искусства; посмотрите, из каких гранитных глыб он сложен. А сколь многие из этих прославленных людей лишь зачинали свои величайшие творения в так называемом преклонном возрасте!

С точки зрения качества и продуктивности — каких колоссов в области литературы подарила миру одна только Франция! И продолжает дарить миру. А сколько произведений титанов современной французской литературы предлагают в английском переводе наши издатели? Как нам почувствовать дух, вдохновляющий Европу, когда нам еле известно, что создают ее крупнейшие творцы? Если мы просто марионетки в руках европейских дипломатов (что, безусловно, так и есть), то мы не более чем грудные младенцы, когда дело доходит до сравнения наших литератур. Приличный европейский писатель начинает свой творческий путь на уровне, которого лишь изредка достигают наши лучшие литераторы. Достаточно взглянуть на книжные рецензии: разница в тональности, в охвате, в качестве суждений и осмыслении между их и нашими критиками разительна. Правда, от случая к случаю одному из наших маститых писателей удается выдать что-нибудь сенсационное, как говорят, выстрелить из тьмы. Он и сам толком не понимает, как этого добился. У такого произведения нет ни традиций, ни последователей. Оно повисает в пустоте, как пейзаж без первого или второго плана. Оно просто возникло, et c’est tout И все (франц.).

Более всего на европейской сцене успокаивает и обнадеживает ощущение связи с прошлым, пропитавшее даже камни. Художнику, чтобы не потерять себя, необходима эта атмосфера. Вопреки существующему мнению, будто любая новация подпитывается традицией, будто революция вырастает из традиции, всякая свобода выражения обеспечивается традицией. Посмотрите на пеструю галерею еретиков, вольнодумцев, бунтарей, следопытов, иконоборцев, и вы обнаружите, что за всеми лежат традиции. За свои две тысячи лет непрерывной борьбы, перемен и экспериментов Европа испытала едва ли не все на свете. Наряду с культурными растениями на ее почве всходили, а подчас и намеренно взращивались сорняки. В Европе еще достает пространства для растений всех видов. Но должен признаться, даже ядовитые кажутся там не столь опасными, не столь смертоносными, как их американские сородичи. Европеец вовсе не ожидает, что все будут выглядеть и мыслить сходно. Его питательная почва — разнообразие и противоречивость. А мы со своей стороны впадаем в страх и истерику, едва обнаружив, что не весь мир во всем солидарен с нами. К страшному разочарованию и отвращению европейца мы ведем себя как избранная нация.

Вся эта борьба, смута, неразбериха представляет собой прекрасную питательную среду для европейского литератора. Ему несвойственно пугаться идей, впадать в транс от поражения или несчастья, его нельзя заставить молчать произвольными или враждебными акциями правительств. На протяжении веков ему довелось сыграть свою роль во всякого рода общественных проектах. Некоторые из выдающихся мыслителей были с современной точки зрения и на противоположной стороне баррикад, отстаивали неправое дело. И все-таки их продолжают считать великими. Их наследие изучают и обсуждают. Каким контрастом эта старушка Европа предстает даже молодой Америке, которую более ста лет назад описывал Чарльз Диккенс.

Меня приводит в дрожь мысль, — пишет он, — что здесь появится радикал. Впрочем, меня вряд ли испугает, если он окажется радикалом из принципа, по образу мыслей и взглядов, и будет уверен в собственной правоте. Ибо в любом противоположном случае, я боюсь, он возвратится домой истым тори. Больше я ничего не комментирую, ибо опасаюсь, что именно этой страной, как не подтвердившей своего предназначения на земле, будет нанесен самый тяжелый удар по свободе.

Генри Миллер

Фото: Brassaï (1931-1932)

<…>

Безусловно, европейский читатель отличается от американского. Он не только читает больше книг, нежели американский, он покупает больше книг. В какой бы дом я ни пришел, книги везде занимали заметное место. И, мог бы добавить, хозяин дома знает, что у него на полках. У меня также сложилось впечатление, что авторы, действующие авторы, играют там более важную роль в жизни человека. Когда в отношении писателя допускается несправедливость со стороны суда, правительства, издателя или же другого писателя, жертва вполне может рассчитывать на поддержку аудитории. В европейских странах случаются литературные диспуты, которые буквально сотрясают нацию. У нас же, похоже, лишь вопросы, касающиеся морального облика писателя, способны привлечь внимание публики; к тому же это любопытство подогревается скорее сенсационным, чем искренним, горячим интересом. Американские издатели и редакторы приложили все силы, чтобы отбить вкус, пыл и взыскательность у читающей аудитории. Ситуация ухудшилась настолько, что респектабельные издательские дома нередко убеждают нового автора разрешить одному из их сотрудников переделать его книгу, объясняя, что это в его же интересах. Писатель, хоть сколько-нибудь отличающийся от своих собратьев, фактически обречен. Каждое издательство имеет свое представление о том, что подходит или пользуется большим спросом. Чтобы удовлетворить их разнообразные требования — в высшей степени абсурдные, в высшей степени унизительные требования, — начинающий писатель может вылезти из кожи вон, так ничего и не придумав. Я знаю, что европейский издатель тоже не без идефикс; он в первую очередь делец, и прожженный вдобавок. Но со своей публикой он считается. Он — часть этой публики в самом подлинном смысле. К тому же он обычно не более бизнесмен, нежели работающие на него авторы — настоящие писатели. (Лишь в нашей стране, как мне кажется, человек может быть “просто бизнесменом” и вызывать не только уважение, но и дух соперничества.) Несмотря на то, что он отнюдь не ангел во плоти, европейский издатель обладает тем, что можно назвать профессиональной гордостью. Я искренне верю, что большинство из них не удовлетворились бы просто “успехом”.

Исходя из всего сказанного, американский литератор может задаться вопросом, не повезет ли ему за границей больше, чем на родине. На этот вопрос я всегда отвечаю утвердительно. Да! Да, если даже он потерпит фиаско. Даже в случае проигрыша ему будет обеспечено общение с другими писателями, другими родственными душами в обстановке у нас неведомой — в обстановке, спешу добавить, несомненно более беспощадной, более ужасающей, более плодотворной и гораздо более реальной. Как и здесь, он будет ощущать каждодневный риск умереть голодной смертью, однако он не всегда будет себя чувствовать как рыба, вытащенная из воды, как животное в зоопарке или как псих, сбежавший из лечебницы. Он не умрет посмешищем или чудовищем, если только не обладает необычайной одаренностью. Естественно, чем он одареннее, тем суровее будет его судьба. Нам хорошо известно, что мир не создан для гения. Он, тем не менее, может успокоиться на том, что при определенном таланте в конечном счете получит хлеб, а не камни. Лишь в очень немногих странах в нашем цивилизованном мире существует некое подобие поддержки или защиты талантливого человека. Россия, как, разумеется, и Америка, неплохо обеспечивает тех, кто строго следует заданным установкам.

В результате величайшими писателями — причем наиболее плодовитыми! — по-прежнему остаются французы. Многие французские писатели, безусловно, как и многие французские живописцы, скульпторы и музыканты, вообще не французы. То обстоятельство, что Франция включила в свой кровоток такое разнообразие инородных элементов, делает ей честь. С другой стороны, любопытно то, что некоторые из наиболее выдающихся французских писателей создают впечатление нефранцузов. Я имею в виду, что они отличаются, крайне отличаются от своих сородичей. Здесь, в Америке, быть “другим” почти равносильно тому, чтобы быть изменником. Несмотря на то, что наши издатели будут рассказывать вам, что они в вечном поиске “оригинальных” писателей, ничто не может быть дальше от истины. На самом деле они хотят того же самого, лишь в несколько завуалированном виде. Меньше всего, безусловно, они стремятся найти еще одного Фолкнера, еще одного Мелвилла, еще одного Торо, еще одного Уитмена. Никому не ведомо, чего хочет публика. Даже издателям.

По сути, каждый великий художник устремляется к концу. Великий художник не просто революционер в стиле, форме или содержании, он бунтует против общества, из которого вышел. Чего он настойчиво требует, гласно или негласно, — это нового курса, другими словами свободы. Его представления о свободе — это жизнь, проживаемая в мире фантазии. Такова истинная традиция, поддерживающая искусство: она заключается в вере, в убежденности, что путь искусства — путь из пустыни. Одним словом, это образ жизни. Никогда в истории человечества на долю подобного типа людей не выпадало легкой участи. Для представителя этой породы враг, не снаружи, а внутри. Такой человек вечный изгой, отверженный, нарушитель общественного порядка, бунтарь и изменник. И вечный “растлитель молодежи”. Всякий раз, когда публика теряет веру в художника, это вина художника. Это его вина, ибо означает: он изверился в своем высшем назначении. Другими словами, утратил веру в себя. Ибо кому, как не художнику, дано возвысить человека, выпустить на волю воображение? Остальные — священник, учитель, праведник, политик, воин — не дают нам сойти с тропы истории. Держат нас прикованными к скале, так что наши сердца становятся добычей стервятников. Только художнику достает мужества противостоять толпе; он — непризнанный “герой нашего времени” и всех времен.

Ныне мы пребываем в самом разгаре того периода истории (начавшегося с Французской революции), который Нострадамус определил как “нашествие черни”. Все указывает на катастрофу. Вновь и вновь мировые лидеры демонстрируют свою неспособность решать терзающие нас проблемы. Точнее, говорить следует об “одной” проблеме, ибо суть ее, как и прежде, сводится к одному: как нам жить на этой земле в мире и согласии. Как бы серьезно и остро ни было сегодняшнее положение дел, оно, возможно, не уникально в долгой и по большей части неведомой истории человечества. Никто не знает, сколько раз в этой истории наступала тьма. Все, что нам доподлинно известно, это что творческий дух не поддается полному уничтожению. Человек способен разрешить эту извечную проблему, да и другие, гораздо более трудные, тоже. Художники — беру на себя смелость так их называть, — которые вели и вдохновляли род человеческий, гиганты духа, никогда не дававшие пламени угаснуть, всегда прибегали к языку, в котором, в силу символики, таился аромат вечности. “Царство мое не от мира сего”. Вот символические слова, прозвучавшие из уст величайшего творца, когда-либо жившего на земле. Если художник не воспринимает эти слова как свои собственные, он просто дилетант, словоблуд, а не творец. Что объясняет, вероятно, почему самые великие личности написали столь ничтожно мало или вообще не написали ничего.

Что хуже всего? — пишет Р. Х. Блайт. — Грех, страдание, смерть. Если только мы можем подняться на этих волнах, вместо того чтобы уйти под них, мы будем свободны. Свободны от чего? Свободны от иллюзии, что мы не свободны. Наши иллюзии, что (сейчас) мы не свободны, это наши надежды. Наши надежды на лучший удел, нежели тот, который нам выпал, — не только причина печали, но сама печаль («Дзэн в английской литературе и восточной классике”. Токио, Хокусейдо Пресс, 1948).

Не будем кривить душой: что хуже всего для художника? Что ему заткнут рот? Сомневаюсь. Тот, кто поистине представляет собой силу, является глашатаем Бога, будет услышан, даже если не разожмет губ. Но какой возникнет резонанс, какой мастерский ход, если вдруг художники всего мира по взаимному согласию разом смолкнут! Конечно, это невообразимая ситуация! Говоря “художник”, увы, подразумеваешь “эго”. Однако постарайтесь задуматься на секунду, какое смятение, неразбериха и путаница возникнут в результате этого. Подумайте, каково будет услышать рев толпы, когда не слышно ничего, кроме рева толпы! Без всякого сомнения, мир разобьется вдребезги.

Европейцу знакомы мощь и ярость толпы; он переживал это не единожды. Америка никогда не знала революции или великой чумы. Америке до сих пор удавалось удерживать толпу, заставляя ее верить, что она получает то, что хочет. Как говорит Честертон: “В этом народе живет некий прекрасный идеал, но живет своевольно”. Ведь последнюю мировую войну, невыразимо гадкую, развязали отнюдь не варвары; ее вели передовые страны мира, “развитые страны”. Во всяком случае, убежденно считавшие себя таковыми. Так что же, в этом начало и конец культуры? Неужели она достигает своего апогея в этом бесславном крестовом походе во имя взаимного уничтожения? Куда подевалась могущественная роль искусства? Разве художники тоже убивают друг друга? Разумеется, да. За исключением немногих, они тоже, во времена паники, идут по стопам толпы, часто поддерживая и подстрекая беспомощных марионеток, руководящих бойней. Признавая это, я, однако, твердо верю, что ни мировой порядок, ни мировая гармония не возможны до тех пор, пока художник не возьмет на себя бремя лидерства. Я имею в виду, что художник в человеке должен выйти на первый план, взять верх над патриотом, воителем, дипломатом, фанатичным идеалистом, обманутым революционером. Человеку предстоит восстать не против богов (боги в нем самом, только он этого не знает), но против его собственного заурядного, мелкого, вульгарного духа. Он должен набраться смелости взглянуть на мир как на поле своей собственной божественной игры, а не как на арену враждующих “я”. Иными словами, он должен возвыситься над своими предрассудками. Он должен отбросить свои костыли. Художник обладает большей, лучшей, нежели прочие, способностью к освобождению. Он лучше других знает, что то, к чему он стремится, достижимо, что то, что он воображает, истинно и реально, единственно истинно, единственно реально. Его функция — пробудить в своих собратьях любыми средствами, какие есть в его распоряжении, это неоспоримое видение. И не надо утверждать, что у него нет для этого средств. Подлинный художник изобретет средства для того, чтобы его послание стало ясным аудитории. Неважно, как мрачно выглядит картина, все преимущества — на его стороне. Он — единственный из смертных, кто действительно суверенен, при условии, что он отдает самому себе отчет в том, что источник его мощи и вдохновения божественен и доступен всем.

Генри Миллер

Человеку удалось проявить себя мыслителем; ему удалось проявить себя творцом; ему удалось проявить себя мечтателем. Но ему еще предстоит доказать (прежде всего самому себе), что он — до конца человек. Ибо какой смысл во всех великих религиях, во всех философиях, во всех науках, во всех искусствах, какой смысл в благородных идеалах (в свое время они перебывали у каждого народа), коль скоро они не служат во благо человеку? Где человек? Какое место занял он в ряду своих неисчислимых созданий? Если в делах человеческих нет Бога, сколько в них от самого человека?

Путешествовать по Европе — подарок для американца, ибо в нее входишь как в улей после долгих блужданий по открытой пустыне. На каждом шагу о себе заявляют непрерывные, непрестанные, неутомимые усилия существа по имени человек. Об этом свидетельствуют стены зданий, городские тротуары, пьедесталы памятников, сельские пейзажи, фабрики, музеи, библиотеки, школы, церкви, крепости — все, на что падает взгляд, к чему прикасаешься, что чувствуешь и ощущаешь. Это чувствуется даже в воздухе, которым дышишь. Везде заявляет о себе человек-строитель, человек-охотник, человек-воитель, человек — поклонник святынь, человек-любовник, человек — слагатель слов и музыки, человек — изобретатель самых утонченных и самых смертоносных эссенций, человек — хранитель и тюремщик себе подобных. Всюду человек, человек, человек: его труды, его свершения, его стремления, его надежды, его мечты, его утраты, его ослепления и предательства. Подчас он действовал во славу Господа, но куда чаще во благо Дьявола. И вот он, как всегда, пробивает себе дорогу то бегом, то ползком, преодолевая препятствия, проходя по трупам, угнетая слабых, следуя вперед, вперед, вперед — к невидимой цели. К будущему. Непременно к светлому будущему! Ни на минуту не прекращает он этого движения, каким бы славным или бесславным оно ни было. Что за бес в него вселился? Во имя чего эта пугающая, чудовищная решимость? Ради чего он трудится — ради того, чтобы мир стал лучше? О чем он радеет: о своих потомках или о себе самом? Что бы он ни ответил, все окажется ложью. Ему неведомо, отчего и во имя чего он борется. Он в клещах механизма, секрет которого вне пределов его понимания. Он движется вперед опустив голову, с закрытыми глазами, ибо приучен к этому с самого детства. Таков человек вообще: европейский, американский, советский, китайский, человек в любой стране, где есть культура и цивилизация. Со всем этим прогрессом он не продвинулся ни на дюйм. Он застрял на том же рубеже, на котором был пятьдесят или сто тысяч лет назад. Ему надо совершить лишь один прыжок (мысленный), и он освободится от рокового хода часовой стрелки. Но он не в состоянии. И не хочет. С немыслимым упрямством продолжает он отказываться поверить в самого себя, осознать всю меру своих возможностей, возвыситься до своего подлинного предназначения. Он по-прежнему предпочитает Утопию Реальности. Предпочитает верить, что вещи могут быть другими (иначе говоря, “лучшими”), а сам он останется таким же, как есть. Он умудрился изобрести целый набор злобных, скабрезных эпитетов для тех, кто думает и действует иначе, чем он сам, — другими словами, так же, как думал бы и действовал он, найдись у него отвага. Он творит себе врагов из ничего. Добровольно пускается в войну с призраками, которая, похоже, никогда не кончится. Хуже того, он ухитрился убедить самого себя, что это — единственно приемлемый путь. Будь это в его силах, он убедил бы в своей истинности и правоте и животный мир. И везде, где он появляется, он оставляет шрам на лице земли. Ныне он подумывает о том, чтобы обуздать ход небесных планет, и все ради того, чтобы продолжить свою мерзкую, призрачную работу. Да и зачем ему останавливаться? Почему бы не подвергнуть опустошению всю вселенную? Что способно его удержать? Дайте ему в руки достаточно длинную веревку, и, клянусь Богом, он это сделает. Сейчас он как раз на той стадии регрессивного развития, на которой приходит естественная уверенность в том, что он вправе разобрать вселенную по кирпичику и постепенно уничтожить, дабы доказать самому себе, что он может все. А доведись ему помыслить о ком-то могущественнее его самого, он не остановился бы и перед тем, чтобы столкнуть с трона небесного самого Создателя.

В этом необратимом движении к полному уничтожению наступит, похоже, момент во времени и пространстве, когда ему станет ясно как день, что он ровным счетом ничего не создал и не уничтожил. Тогда все, что он, по собственному убеждению, исказил, извратил, истребил, изничтожил, воскреснет, дабы предать его осмеянию. И он останется один в пустоте — конечным символом опустошенности и небытия. Его охватит такой страх, что и клацание собственного скелета будет для его слуха не громче стука игральных костей по столу.

И когда, вы думаете, наступит этот роковой час? Да хоть сегодня. И вообще — разве время так уж важно? Он уже изувечил и уничтожил миллиарды себе подобных, не говоря уж о зверях и птицах, или о микробах, или о тех подрывных мыслях, которых он боится еще больше, чем микробов. Что же, пусть себе шастает по всей вселенной, вооруженный своими острыми пыточными орудиями. Что такое, в конце концов, еще один миллион лет перед лицом самопознания? Время — это петля палача. Пусть себе растягивается и натягивается.

И вы все еще считаете, что художнику легче жить в Европе? Разумеется! Почему нет? В Европе, в Тимбукту, на острове Пасхи, в Патагонии, в Белуджистане… какая разница где? Везде, кроме того места, где вы находитесь. Такова логика сегодняшнего дня. Соберите свой слабый, многострадальный скелет, подставьте его чужим микробам, новым унижениям. Здесь вас до смерти замучила чесотка; там вас до смерти закусают комары. Итак, туда или сюда? Да куда угодно. Главное — знайте, что вы мученик и вам предстоит слагать напевы нездешней красоты. Когда ваш костер разгорится, они станут еще прекраснее. Ибо таков ваш удел, ваш жребий. Возблагодарите всеблагого Господа за то, что вы не такой, как другие. Дайте понять, что видите в этом достоинство, и вы получите еще больше ударов плетью, вас засекут до крови. А вам останется только подвывать и скрежетать зубами. Научитесь делать это как следует и, возможно, получите Нобелевскую премию. А когда наступит ваш черед держать речь перед Стокгольмской Королевской Академией, не забудьте, что одно из величайших благ цивилизации — электрический стул.

Но вернемся в Европу… Европа, когда обитаешь в ней мысленно, очень похожа на любое другое место на земле. Единственное отличие, пожалуй, в том, что в Европе все эти мысли знакомы, все они могут обрести выражение и время от времени за них можно даже пострадать. В Европе вы вольны думать что угодно. В Европе вы вольны быть кем угодно. Европа находится в процессе постоянного брожения. А где брожение постоянно, не так важно, наверху вы или внизу. Важно лишь сознавать, что это несравнимая плавильная печь духовных ценностей, а не атомная электростанция.

В биографической рапсодии “Наполеон”, где Эли Фору удалось заглянуть в святая святых европейской души, почувствовать ее незримые огни, ее отчаянные судороги, ее метеоритные озарения, ее неистребимую анархию, есть такое место:

Не думаю, что Наполеон когда-либо называл идеальную цель, предполагающую веру в одну из базовых ценностей: справедливость, свободу, счастье, которым столь подвержено большинство. Он постоянно апеллировал к дремлющей в массах энергии, которую он будил с помощью самых жестких средств, к чувству чести, которое он стимулировал, к духу соперничества, которое он поощрял. В то же время социальный оптимизм популярных лидеров, оптимизм, выдвигающий перед народом метафизического или социального идола, предполагает немедленное отречение от их собственной свободы. Для того чтобы побудить людей поверить, сами эти лидеры принуждены уверовать в вещи, находящиеся за пределами их понимания и доступные всем; не прибегая к личному риску, к личному усилию, но всего лишь выдвигая определенный набор команд, преступая то, что обычно считается преступлением… .

Итак, еще раз стадо готово ускорить шаг. Подо всем этим брожением затаилось зловещее молчание, молчание хищного зверя в засаде. Европа готова к прыжку — но, очень может быть, в направлении, которого сегодня никто не подозревает. Сегодня она, внешне истощенная, явно разделенная, не имеющая ни вождя, ни отчетливо поставленной цели, кажется совершенно беспомощной. Ошибка, которую слишком часто совершают реалисты, заключается в том, что видимое отождествляется с действительным. Европа способна за одну ночь совершить головокружительный кульбит. Даже в теперешнем своем состоянии тревоги и озадаченности, в ощущении уязвленной гордости она сохраняет в себе достаточно энергии и достаточно равновесия, чтобы реализовать судьбоносные повороты. Не будем забывать, что все ярчайшие фигуры европейской истории (а их целая галактика) были личностями, мужчинами и женщинами, наделенными необычайным воображением. Это дар, проявившийся в святом Франциске так же ярко, как в Наполеоне, в Данте — так же ярко, как в Рабле, в маркизе де Саде — так же ярко, как в Жанне д`Арк. Дерзновение, вызвавшее к жизни великих святых, великих еретиков, великих ученых, великих философов, великих художников, великих поэтов “действия”, — непременный компонент европейской души. Без него Европы не существует.

Если есть нечто, что пронизывает насквозь бытие Европы, это искусство. Непрерывное духовное общение, дающее себя почувствовать во всех сферах жизни, делает Европу мощной и одновременно уязвимой. Лежащую перед ней сейчас дилемму можно увидеть либо “по-европейски” (иными словами, страстно, поэтично, самоотверженно), либо бескрыло и компромиссно. Я верю в то, что она услышит голос своей художнической совести. Я убежден, что посредством своей особенной творческой энергии она найдет выход из этой дилеммы — выход, без сомнения, благоприятный и для остального мира.

Для нас наступил день гнева. Нам не раз был указан верный путь, но мы предпочли блуждать во тьме. Когда путеводные огни гаснут, будем благодарны и за то, что в нас осталось достаточно внутреннего горения; мы светимся как светлячки. Мы слишком много — и слишком мало — заимствовали от ослепительного света гения. Веками нам бывало достаточно купаться в фосфорическом блеске, какой излучали великие люди. Мы сидели и смотрели, вместо того чтобы самим подхватить зажженный факел. И наконец, чтобы ничто не сгорело от искр радости или безумия, предпочли холодный огонь.

“Горе тем, которые идут в Египет за помощию, надеются на коней и полагаются на колесницы, потому что их много, и на всадников, потому что они весьма сильны, а на Святого Израилева не взирают и к Господу не прибегают!»

Так говорится в Книге пророка Исайи (глава 31, стих 1).

А я говорю вам:

Даже если все наши создания сгинут и чистые сгинут с нечистыми, даже если сами пророки умолкнут, ничто не помешает приходу Сиона!

Оригинал: Henry Miller «When I Reach for My Revolver», 1955.

Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Обозреватель:

Подписаться
Уведомить о
guest

1 Комментарий
Старые
Новые Популярные
Межтекстовые Отзывы
Посмотреть все комментарии
Elena Tulina
Elena Tulina
8 лет назад

Чехова на него нет

Сообщить об опечатке

Текст, который будет отправлен нашим редакторам: