Творческая сердцевина личности: истинное «Я» и искажения игры

Рубрики : Общество, Последние статьи, Психология, Философия

Нашли у нас полезный материал? Помогите нам оставаться свободными, независимыми и бесплатными.

Несмотря на то, что обычно игра воспринимается как нечто несерьёзное, поверхностное и малозначительное, она гораздо древнее культуры и неразрывно связана с развитием нашего мира. Игра архаична и архетипична, она принадлежит не только людям, но и всему живому (играют птицы, животные, рептилии, насекомые). Что она собой представляет? Почему мы нуждаемся в ней? Что она дает человеку — высвобождение жизненных сил, разрядку опасных влечений, инструменты эмоциональной регуляции или что-то еще? Многие ученые мужи — от Йохана Хейзинги до Фрейда и нашего современника Стюарта Брауна — искали ответы на эти вопросы, разбираясь, что представляет собой психология игры. Психотерапевт Илья Никифоров предлагает проштудировать сборник статей Дональда Винникотта «Игра и реальность», чтобы проследить, как в игре вызревает и развивается наше истинное «Я» и почему появляются искажения игры, влияя на разные сферы нашей жизни.

В своем знаменитом исследовании «Homo ludens. Человек играющий» Йохан Хёйзинга (1872-1945) перечисляет попытки ответа на вопрос, в чем заключается функция игры. Для одних она высвобождает избыточные жизненные силы, для других в ней проявляется действие инстинкта подражания. Предполагается, что игра может использоваться для разрядки опасных влечений или, напротив, учит сдерживать себя. Для некоторых она служит упражнением в серьезных видах деятельности, другие же видят в ней действие врожденной потребности к соперничеству и доминированию [1]. Не совсем понятно, как быть с этими гипотезами. Каждая из них верна, но верна лишь отчасти? Среди этих предположений есть ошибочные, которые, поразмыслив, можно отбросить? Или, может, существует некая концепция игры, которая объединяет в себе все перечисленные идеи? В надежде найти ответы, давайте обратимся к опыту Дональда Винникотта (1896-1971). Более 40 лет он работал с детьми и взрослыми в роли психоаналитика, а также исполнял обязанности врача-педиатра в британской больнице «Паддингтон Грин». На последнем году жизни им был подготовлен сборник статей под названием «Игра и реальность», который я и предлагаю открыть.

Игра: три стадии развития

Известно, что игра свойственна не только человеку, но и животным. Однако было бы слишком смело утверждать, что эта деятельность исключительно инстинктивна и не подвержена нарушениям. Правильнее сказать так: хотя игра глубоко укоренена в природе человека, далеко не факт, что он станет играть. Эта деятельность может оказаться во власти сильнейшего внутреннего торможения. Или под маской игры будут реализовываться совершенно не игровые тенденции. К этому мы еще вернемся, а пока давайте посмотрим на то, как развивается способность к игре при благоприятных условиях. (В целом в этом разделе речь пойдет о первом годе жизни, но, понимая уникальность каждой истории, лучше сохранять осторожность, озвучивая конкретные временные отрезки.)

Итак, в третьей главе упомянутой книги Винникотт описывает такую последовательность раннего развития. На самой ранней стадии мать старается оградить своего малыша от тревог из-за столкновения с чем-то непривычным, будь то громкий звук, вспышка света или внезапное изменение температуры. Также она старается снять напряжение, связанное с внутренними процессами (голод, колики, кишечные газы, отрыжка и т. п.). Если по большей части это удается, то в восприятии ребенка проблемы устраняются не столько другим человеком, сколько сами собой, будто по волшебству. Подобные переживания закладывают основу самооценки, но, что еще важнее для нашей темы, подготавливают своеобразную игровую площадку между матерью и ребенком. И первые действия младенца в этом виртуальном пространстве будут связаны с обнаружением предметов вокруг себя. Впервые открыть что-то – это невероятный опыт! Ребенок в восхищении, и мама тоже. Причем она старается подыгрывать ему, интуитивно понимая, что не стоит слишком быстро вносить реальность в детский мир волшебства и могущества. Иначе игра будет разрушена.

Если в самом начале мама защищает младенческое переживание «я творец сказочного мира», то на второй стадии более важным становится другой опыт. Теперь она ненавязчиво присутствует рядом, позволяя ребенку погружаться в себя в процессе игры, так, чтобы при необходимости он мог обратиться к ней за помощью. Тогда у него появляется возможность узнавать свою собственную личность. За счет чего? Во-первых, оставшись один на один с собой в присутствии матери, младенец может позволить себе расслабиться и не фокусироваться на происходящем вокруг. В этом мечтательном состоянии куда проще заметить, что некое ощущение, импульс, зачаток мысли – всё это относится именно к его опыту, что это не внешнее событие, а внутреннее. Во-вторых, ребенок узнает себя через материнское отражение того, что с ним происходит в игре. Например, мама говорит: «О! Ты так сильно стучишь молоточком, какой ты активный» или «как ты изучаешь этот шнурочек, так тщательно теребишь его, какая ты основательная». Третья стадия. Теперь мама не только подыгрывает, но начинает предлагать свою собственную игру. Причем в это время она может видеть, как ребенок реагирует на активность, исходящую не от него.

Давайте подытожим сказанное. Мы с вами узнали, что на первой стадии мать оберегает младенца от чрезмерных фрустраций, за счет чего он приобретает доверие к ней, а значит и к окружению вообще. Помимо этого, появляется вера в себя и в творческую силу собственной фантазии. На второй стадии через мечтательность в игре, а также с помощью материнских слов ребенок начинает узнавать самого себя. Наконец, на третьей стадии к его игре добавляется игра взрослого. И это пересечение двух игр становится фундаментом, на котором строятся способы взаимодействия с другими людьми [2].

Истинное «я» и игра

Мы с вами бросили взгляд на ход событий, при котором природная склонность к игре не встречает существенных препятствий. Но что, если не всё идет так гладко и способность к игре начинает тормозиться? Винникотт предполагает, что центр личности, то, что он называет истинным «я» (true self), существует как минимум с рождения. Оно является источником жизненной энергии, подвижности и спонтанности. Именно это истинное «я» дает чувство всемогущества на первой стадии развития, а на второй стадии – порождает ощущения, импульсы, мысли, которые начинают распознаваться как свои собственные.

Однако, сталкиваясь с требованиями окружения, начинает формироваться другая часть личности – ложное «я» (false self). В норме это полезное образование, помогающее человеку соблюдать социальные нормы и сдерживать собственные импульсы. Но если давление со стороны родителей слишком сильно, ребенок становится чрезмерно послушным, его ложное «я» слишком могущественным, оставляя лишь узкую область для реализации личных стремлений. В самом крайнем случае истинное «я» полностью подавлено, и складывается впечатление, что человек существует, но не живет. Он совершает некие действия, но это всего лишь вынужденное реагирование на что-либо, приходящее извне. О собственных желаниях и чувствах, о любых проявлениях истинного «я» речи не идет вовсе. Давая определение игре, Хёйзинга отмечал: в первую очередь это свободное действие; где есть принуждение – там нет игры [3]. Для ребенка внешнее принуждение со временем становится внутренним, он покоряется требованиям и формирует ложное «я». Насколько оно сильно – настолько игра, происходящая из истинного «я», будет подавлена.

До сих пор мы с вами оставались в границах детства и отношений с родителями. Было сказано: если всё идет хорошо, внутри личности формируется надежный фундамент для реализации себя и взаимодействий с другими. Всё это так, но время идет, человек взрослеет и реальность сталкивает его с неизбежными трудностями, к примеру, с возрастными кризисами. Тогда расстановка сил меняется и встает вопрос: что окажется сильнее? Уверенность в своих способностях, заложенная на первой стадии, или ощущение утраты предсказуемости? То есть снова активируется конфликт между истинным «я» и давлением извне. Помимо этого, существует еще одна причина шаткости способности к игре, более будничная. Пожалуй, вы слышали, что человек – глубоко социальное существо. Так вот, его личность вовсе не является собственностью, он далеко не всевластный господин в своем доме. Ответы на вопросы «кто я», «какой я» дает не столько он сам, сколько другие люди. Вбирая в себя эти ответы, личность постоянно переформируется. Тогда то, насколько творческим, играющим, открытым для нового опыта будет человек – в поразительной степени зависит от того, как реагирует на эти черты окружение. Что слышит человек в свой адрес? «О, какая богатая у тебя фантазия!» или «а ты, оказывается, мастер нестандартных решений». Или, напротив, «хватит выдумывать, делай как все!», «вернись наконец с небес на землю». Каким бы не зависимым от мнения других ни был человек, подобные отклики оказывают свое воздействие, и порой довольно мощное. Таким образом, подлинное играющее «я» получает подпитку или вынуждено затаиться в тени. Причем эта пластичность личности, о которой идет речь, давно схвачена народной мудростью. Помните выражение «Если человеку каждый день говорить, что он собака, он залает»?

Искажения игры

На первых страницах своей книги Хёйзинга упоминает нематериальную стихию, включенную в самую сущность игры [4]. На мой взгляд, именно концепция истинного «я» как источника игры и творчества ближе всего к сущности игрового, к духу игры. Теперь, познакомившись с ней, мы имеем возможность взглянуть на искажения, то есть на те случаи, когда за формально игровым действием скрывается содержание, чуждое духу игры.

Итак, уже говорилось о том, что важнейшее условие игры – свобода. Помимо этого, автор «Homo ludens» перечисляет следующие особенности. В игре переживается удовольствие, она захватывает, но одновременно с этим человек осознает некую ирреальность происходящего. Она не связана с пользой или выгодой. Она организована правилами и проходит в особом пространстве и времени [5]. После перечисления этих характеристик Хёйзинга переходит к следующему моменту. Он обращает внимание на то, что не каждой культуре удалось дойти до абстракции, объединяющей в одном единственном слове самые разные проявления игры. Причем, следуя за его мыслью, с удивлением обнаруживаешь, что такие языки, как греческий, санскрит, китайский, создав несколько слов для обозначения игр, оказались недостаточно прозорливы. Ему это «напоминает известный факт, что в так называемых примитивных языках иной раз есть слова для разновидностей – но не для вида вообще: скажем, для угря или щуки – но не для рыбы» (59). К примеру, в греческом языке существует два разных слова παιδιά (пайдиа́) и ἀγών (агон), детская игра и состязание [6]. Однако Хёйзинга не соглашается с этим противопоставлением, для него состязательное – значит игровое. И это позволяет ему, обнаружив состязательный элемент в каком-либо виде человеческой деятельности, автоматически классифицировать ее как игровую. Давайте подумаем, обоснован ли такой ход.

Пожалуй, вы согласитесь с тем, что каждый из соревнующихся хочет одержать победу. «Выиграть значит возвыситься в результате игры». «Первичным здесь является страстное желание превзойти других, быть первым и в качестве такового удостоиться почестей» [7]. Так пишет Хёйзинга и тем самым вступает в конфликт с собственным определением в том месте, где игра и выгода несовместимы. Вероятно, стремление возвыситься над другими будет не столь выражено, если речь идет, к примеру, о поэтическом поединке или об искусстве составления загадок. Но когда мы говорим о турнире или военном противостоянии, мотив доминирования становится преобладающим. Сложно представить массовую войну без мародерства и жестокости над поверженным врагом. Также под вопросом оказываются границы дозволенного в военной «игре». Звучит цинично, но кто пожертвует эффективностью боевых действий, дабы соблюсти некие правила. Похоже, состязательное с легкостью становится алчным и жестоким, возвышающим одного за счет унижения другого. Другими словами, в соперничестве нарциссическое вытесняет игровое. Значит, мы приходим к тому, что греческое разграничение между παιδιά и ἀγών, детской игрой и состязанием, вполне оправдано.

Мы увидели, что состязания взрослых зачастую оказываются «загрязнены» примесью высокомерия. Хочется верить, что игры детей в бо́льшей степени защищены от вторжения чуждых элементов, потому как дети и звереныши ближе всех к истокам игры. В подтверждение этой мысли французский философ и социолог Роже Кайуа (1913-1978) приводит примеры игр млекопитающих и птиц. В них они с удовольствием нападают друг на друга, но стараются не нанести ущерб; преследуют соперника, но всегда в пределах ограниченной площадки [8]. Также в пользу высказанной идеи свидетельствует тот факт, что дети не проявляют интереса к азартным играм. Неудивительно, ведь в них зачастую на кон ставится всё; выигравший в эйфории, проигравший изводит себя самообвинениями. Где здесь легкая игривость ребенка? Вместо нее страсть азарта тяготеет к зависимости, сродни алкогольной или наркотической. Значит, ребенок не зря далек азартного, потому что оно (как и состязательное) запросто включает в себя тенденции, далекие от истинно игрового.

Принужденность и игра. Промежуточное пространство

Только что я привел два аргумента в защиту утверждения «дети и детеныши животных ближе всех к природе игры». Однако всегда ли это так для ребенка? Не находится ли и его игра под угрозой действия сил, не сочетающихся со спонтанностью, радостью и свободой. Давайте представим сидящего на полу мальчика, катающего паровозик из стороны в сторону. Играет ли он? Наблюдателю такой вопрос покажется странным – очевидно, что играет! Но что именно толкает ребенка к манипуляциям с паровозиком? Хотя такие действия могут быть захватывающими, не окажется ли эта захваченность подобной навязчивому побуждению? Тогда мотиватором этой игры будет потребность сбросить внутреннее напряжение. Для выразительности, давайте немного изменим то, что делает мальчик. Пусть он не просто имитирует езду по рельсам, а сосредоточенно стучит паровозом о стену или сталкивает два состава друг с другом. Теперь мы не удивимся, если узнаем, что недавно отец отчитывал сына, жестко отсекая любые попытки оправдаться (паровоз и стена); или, что ребенок наблюдал за ссорой родителей (столкновение составов), чувствовал страх и вину, хотел примирить родителей, но не мог вымолвить ни слова. Значит, играя, он занимает активную позицию, пытается справиться с произошедшим, вместо того, чтобы пассивно терпеть происходящее с ним. Получается, в данном случае за фасадом игры ребенка мы обнаружили настойчивое побуждение разрядки, совладания с внутренним конфликтом.

В противоположность описанному, истинная игра – это непринужденная и творческая деятельность. По определению, она проходит в особом пространстве и времени. Хёйзинга имеет в виду специально отведенную игровую площадку и временные границы. Винникотт тоже пишет о пространстве игры, правда для него оно находится на пересечении внутреннего и внешнего мира. Помните первую стадию? На ней сквозь фантазийное всемогущество младенца постепенно начинают проклевываться предметы внешнего мира, а также сооружается виртуальная игровая площадка. Она является переходным пространством, которое можно как насыщать своей фантазией, так и брать из него образы реальных объектов (тем самым обогащая внутренний мир). Итак, мы с вами уже знаем, что инициатор игры и любой творческой активности – истинное «я». Теперь становится понятно, что эта деятельность разворачивается в особой области, где-то между внешним и внутренним. Из чего следует любопытный вывод: переходное пространство игры нарушается, если человек чрезмерно погружен в себя (интроверсия), или, наоборот, бежит от собственной личности во внешний мир (экстраверсия).

Равновесие игры: между свободой и ограничениями

Наш разговор об игре близится к завершению, осталось рассмотреть буквально один вопрос. Роже Кайуа, размышляя о слабостях игры, отмечает, что в своем крайнем варианте она обречена ничего не производить. Она подобна свободно парящей фантазии, которая произвольно выбирает задачи, тогда как «реальность не столь деликатна» [9]. Это первая тенденция. Далее, переходя к собственной классификации игр, Кайуа выделяет вторую тенденцию в виде стремления упорядочивать, создавать всё более строгие правила, затрудняющие достижение результата [10]. Представляется, что эти противоборствующие силы довольно активны в человеческой душе. На одной чаше весов воображение, мысли, безудержно бегущие одна за другой, дневные грезы. На другой – стремление обуздать первородный хаос, который не только полон скрытых возможностей, но и тревожно непредсказуем. Тогда можно сделать предположение, что творческая активность человека, игра его ума, зависит от баланса между двумя этими силами. Безграничная фантазия, которая никоим образом не закреплена в реальности, будет растрачена зря. Она не сможет ничего произвести сейчас и даже оставить задела на будущее. Но и перекос в другую сторону также чреват последствиями. Чем больше правил, схем, определенности, тем меньше простора для открытия неизвестного. Стремясь к равновесию, плодотворная игра будет распределена между свободой и ограничениями, между внешним и внутренним, между практичностью взрослого и ребенком, который продолжает радостно удивляться новому.

Послесловие

В начале статьи, столкнувшись с множеством взглядов на функцию игры, возник вопрос, как быть с этим? Ошибочны ли некоторые гипотезы? Думаю, что в целом они верны. Мы с вами увидели, как в игре действительно осуществляется попытка справиться с внутренним конфликтом, осуществив разрядку. Игра действительно связана со способностью к имитации другого, хотя этот вопрос не разбирался. Далее, в коллективной игре человек учится сдерживать свои амбиции и терпеть поражение. Однако в нее же легко вкладывается не игровое, а именно стремление доминировать и состязаться ради выгоды. Получается, игра допускает самые разные вложения. Второй вопрос звучал так: найдется ли гипотеза, вмещающая в себя все упомянутые предположения о функции игры? Концепция Дональда Винникотта хотя и не смогла объединить в себе всё перечисленное, но сделала кое-что не менее важное – она показала «чистую» игру без примесей. За счет этого появилась возможность разделить игровое по форме и по духу. Также мы с вами увидели в истинном играющем «я» творческую сердцевину личности и узнали об особом пространстве игры, лежащем на пересечении внешнего и внутреннего.

Об авторе

Илья Никифоров — психоаналитик, ассистент кафедры психотерапии «Восточно-Европейского Института психоанализа».

Обложка: Juan Gris, «Damier et cartes a jouer» / Google Art Project

Похожие статьи

«Травма лишает идентичности»: что такое комплексное посттравматическое стрессовое расстройство (кПТСР)

«Гнев, порожденный страхом»: как формируется склонность к насилию

Теория привязанности: как ранние отношения с родителями влияют на нашу жизнь

«Токсичные родители»: семейные системы, которые разрушают нас