Нашли у нас полезный материал? Помогите нам оставаться свободными, независимыми и бесплатными.
Все очень плохо! Или не очень? Редакция пообщалась без лишних масок с кандидатом исторических наук, старшим научным сотрудником Санкт-Петербургского филиала Архива РАН Данилой Серых, который по своему опыту знает о повседневных тяготах жизни ученого. Мы успели поговорить о «плохих» ученых, фальсификациях в научном сообществе, о «хромоногости» государства, ведущего бои на ринге контролирования научных работ, неграмотном реформировании РАН и многом другом, что может пролить свет на немаловажный «винт» нашей с вами жизни.
Данила Серых (фото из личного архива)
— Наверное, правильным было бы начать с описания твоей деятельности. Расскажи, что из себя представляет работа научного сотрудника в архиве?
У нас есть такая организация в Петербурге, как Петербургский филиал Архива Российской академии наук, т.е. основной научный архив Академии в России. Моя основная работа — это обработка. Прежде всего материалов покойных академиков, которые оставляют после себя очень большие рукописные фонды. Если академик или его семья завещали личный фонд Академии наук, то это, как правило, поступает в неразобранном виде: папки с бумагами, какими-то записками, личной перепиской, рукописными черновиками. Фонд может занимать на полке полметра, а может и 15-20 метров! Это нужно разобрать, сформировать архивные дела, сделать описи этих дел, потом все это проходит соответствующее утверждение, и уже лаборант в совокупности все оформляет на постоянное хранение, что означает — навечно. Это, с одной стороны, очень скучная и занудная работа, а с другой стороны, чтение, например, личной переписки, что само по себе колоссально интересно! По большому счету, ты видишь взаимоотношения между людьми, узнаешь, какая у них была система научных связей. И даже выявляются уникальные вещи — неопубликованные работы! Фонд может оказаться скучным. Например, родственники могут не передать какую-то личную часть документов академика, передав только деловую переписку, доклады и прочее, но от этого фонд становится не менее полезным. В нашем архиве есть читальный зал, и любой человек, любой исследователь имеет право прийти в архив и работать с поступившими на учет фондами.
— Недобросовестность в науке. Можно ли избежать таких инцидентов в ближайшем будущем? И какие меры, на твой взгляд, могут предпринять государственный сектор и обычные граждане, не желающие стать жертвами недостоверной информации?
Я бы сначала расшифровал некоторые категории недобросовестности. Но для начала мы выведем за скобки то, что наукой не является вообще. То, что открывает там какие-то «чакры» или за инопланетянами гоняется, мы не будем рассматривать. Это не наука, а маскировка под нее.
Во-первых, это неполная публикация результатов, либо подгонка результатов: не всегда результат собственных опытов ученым нравится, и есть такое желание: не публиковать данные, чтобы не портить общую картину. Это, безусловно, недобросовестность.
Во-вторых, это непубликация результатов исследования вообще. Это, кстати, очень характерно для той сферы, где я работаю, — археологии. Поясню. Есть люди, которые копают, самое сенсационное и красивое публикуют, а огромный материал, который зачастую уже отработан за государственные деньги, попадает в музейные фонды, и на этом все заканчивается. Наука за это время уходит очень далеко вперед, а этот результат не вливается в научное знание. Человек гонится за яркими результатами работы, а свою рутинную часть работы не выполняет. Это как собирать урожай: дергать только самое спелое, а остальное пусть гниет на грядках. Тоже нехорошо.
Есть недобросовестность, к которой подталкивает система отчетности и поощрения за научную работу. Например, в академических институтах очень важно количество публикаций. Если человек выпустил небольшое количество публикаций, значит, он нерезультативно работает. Но бывает, что ученый сидит весь год, размышляет над какой-то проблемой и пишет одну прорывную статью. Отчитаться все равно надо, потому что государство требует от него формальных показателей, он получает за это зарплату. Такой подход толкает его либо на то, чтобы выпустить «сырую» статью, либо вписаться к кому-то в соавторы, не являясь таковым на самом деле. Этим часто грешат руководители, директора институтов.
Существует очень важный индекс цитирования. Но и здесь есть место недобросовестности! Например, крупный администратор в науке может организовать научный сборник низкого качества и значения, регулярно публиковать там своих аспирантов и даже студентов с одним условием, — чтобы те в каждой своей статье ссылались на конкретную его научную работу. Индекс цитирования возрастет космически!
У нас существуют три основные рейтинговые системы журналов. Это российский индекс научного цитирования (РИНЦ), который отвратителен! Электронная система сделана очень коряво и это даже можно объяснить. Когда мы туда заглянем, то выясним, что это не государственный сайт, а частная лавочка, которая принята государством за опорную базу цитирования. Поэтому в последнее время крупные университеты и научные институты перестали ориентироваться на сборники РИНЦ, а стали использовать такие мировые системы, как Scopus и Web of science.
Последние несколько лет российские псевдоученые, депутаты-ученые, которым надо было срочно опубликоваться в каких-то крупных сборниках, вышли на европейские журналы и в результате ввели систему в некоторое искушение. Приход в Web of science большого потока российских ученых обвалил рейтинги, т.е. эта система менее показательна, чем была за несколько лет до этого. Это поняли даже наши научные институты, поэтому в течение последних двух лет от Web of science начали отказываться, ориентируясь на систему Scopus. Не знаю, через сколько лет, но с такими темпами Россия способна будет обвалить и ее. Интерес к этому большой. Люди готовы включаться в коррупционную схему, платить за статью, неплохую статью, но не тянущую на уровень соответствующего журнала.
Можно назвать ещё много видов недобросовестности — дробление публикаций, дублирование, принудительное соавторство, псевдосоавторство и т.д., — все, что множит количество той макулатуры, которая топит нашу науку.
— А все-таки, что можно сделать с этим творящимся кошмаром?
Государству делать не нужно ничего, кроме того, что уже делается. Я — сторонник теории общественного договора. И поэтому считаю, что государство должно следить за соблюдением законодательства и принимать разумные законы. Оно, прежде всего, должно устранить разного рода препятствия к тому, чтобы научное сообщество своими законными утвержденными механизмами наказывало за любые фальсификации и прочие нехорошие вещи. Фундаментальные науки всегда находятся на финансировании государства. Они могут иметь частные инвестиции, но без государства никогда не проживут. Поэтому государство в первую очередь должно понимать, кому выделять деньги. Деньги хотят все: и ученые, и псевдоученые, и «плохие» ученые. Государство чиновничьими методами искренне пытается понять, как их посчитать, как определить, кто из них важнее. Выделятся приоритетные направления — два-три, а с остальными что делать? И тут подключается экспертный метод. Чиновник не может определить значимость научной работы, это может сделать только эксперт в этой области. Вот здесь государству важно не поощрять коррупционные связи. В науке все друг друга знают, существует некое «кумовство», а в рамках очень узкой дисциплины все знают всех, и в этих рамках практически невозможно скрыться от научного осуждения, если что-то сделал не так.
— Ученые на переломе эпох. Почему очень удачно сравнить отечественных ученых 20-30-х годов 20 века с их современными коллегами? В чем особенность?
20-30-е годы являются моментом, когда советское государство последовательно включило идеологическое давление во всех научных областях. Сначала, безусловно, подчинило себе социальные науки, которые способны овладевать умами масс, но потом добрались до кибернетики, генетики и т.д. Сейчас государство идеологически в науку пока не лезет, кроме истории, надо отметить. Мы можем за скобками мою любимую науку оставить, потому что вопрос об отношении к историческим персонажам — это политика, а возьмем на рассмотрение момент, когда государство «влезало» в дисциплины, не являющиеся политикой ни в коей мере.
Все мы знаем академика Лысенко и его травлю генетиков. По этой же схеме в сталинское время была организована травля еще нескольких дисциплин. Не зря я упоминаю этот период. По большей части, травля прекратилась либо после смерти Сталина сразу, либо после XX съезда КПСС. Наука постепенно себя очистила, как только государство перестало давить прессом. Проблема в том, что она очень сильно отстала от мировой науки за это время.
Две нашей эпохи похожи тем, что государство начало вмешиваться в структуру организации науки, в частности, это реформирование Академии Наук.
Нужно сказать, что нынешняя реформа Академии Наук жестче, чем сталинская, потому что при Сталине академики и профессура считали власть — властью, а науку — наукой. Да, они тоже хотели от советской власти финансирования, но они понимали, что власть их трогать не должна, раз они не занимаются никакой контрреволюционной деятельностью. Они глубоко тогда заблуждались. Советская власть, проведя коллективизацию, индустриализацию, завершив благополучно гражданскую войну, занялась всем обществом, и ученые в стороне остаться не могли. Были осуждены ученые по надуманному «Академическому делу» как члены монархической контрреволюционной организации и т.д. Это было большое давление на Академию наук, в которую к тому же ввели представителей правящего класса — академиков новой формации. Но обращаю внимание, что Академия сохранила свою независимость! Эти коммунистические академики голосовали, отстаивали свою точку зрения, кого-то из старых академиков репрессировали, но они не исключались из Академии. То есть, пусть формально, но независимость Академии продолжала уважаться.
Сейчас реформа дошла до того, что Академия превращена в клуб ученых. Научные институты больше не подчиняются Академии Наук, по большому счету, они подчиняются государству. По сути, Академия Наук сохранила свою автономию только в плане выборов своих членов: им сохранили привилегии, зарплаты, пенсии и т.д. Каждый из этих академиков имеет отношение к какому-то из институтов или даже возглавляет его. Но институт при этом и финансово, и организационно отчитываются уже несколько лет перед государственным органом, Федеральным агентством научных организаций (ФАНО), которое еще в прошлом году начало отбирать у некоторых институтов собственность — оно имеет на это право. Со времен основания Академии наук при Петре Первом подобного насилия над ней не чинила никакая власть в нашей стране.
— В настоящее время многие молодые люди продолжают свое обучение и планируют посвятить себя научной деятельности. По-твоему, чем молодой ученый настоящего отличается от своего коллеги прошлого века, например?
Замечу, что с каждой пятилеткой снижается уровень требований к квалификационным работам. Если многие представители более старшего поколения являются кандидатами наук, потому что кандидатскую они защитили путем десятилетнего труда, а докторскую они напишут, может быть, к старости, то меня окружающие уже торопят и говорят, почему в свои 35 лет я еще не доктор наук, хотя кандидат уже десять лет. С точки зрения современного момента, это закономерный вопрос. Это означает, что я не интенсивно занимаюсь научной работой. Лояльность диссертационных советов, скорость защит, скорость публикаций постоянно меняется. Но, в общем и в целом, молодое поколение в науке действительно портится самими условиями. Мне проще сравнить нас с позапредыдущим поколением ученых: мы гораздо слабее. Ученые, родившиеся до войны или в войну, обладали работоспособностью, которая нам практически недоступна. Выражается она в степени сосредоточения на работе, вложения себя в работу. Например, во времена блокады в Ленинграде продолжали проводиться научные семинары, конференции и даже публиковались какие-то работы! В мемуарах ученых-блокадников можно было прочитать, почему в самый голодный 1942 год им удалось опубликовать их самую лучшую работу десятилетия или даже жизни: в ситуации, когда ты мог умереть от голода, не было смысла заниматься некачественной работой, не было сил на это; можно было делать лучше всего либо никак. У нас же сейчас условия тепличные, будем честными! Мы ленивее.
— Тогда к чему готовиться дальше? Какой в твоем представлении этот самый «ученый будущего»?
Очень важно честно работать, игнорируя обстановку. Это очень сложно и на финансово-организационном, и на мотивационном уровне. Когда рядом с тобой три человека защищаются за три года, а ты пишешь свою работу пять лет, то немного обидно становится. Здесь должна быть надмотивация. Как ни странно, это амбиции. Ученый должен хотеть быть настоящим ученым. История науки всех рассудит. С падением Советского Союза открылись границы, наука сейчас может и должна быть интернациональной. И у нас много дисциплин отстает от мировой науки колоссально! Ученый должен ориентироваться в мировой науке: знать языки, путешествовать и т.д. Государство же со своей стороны может поднять престиж специальности, поощряя и поддерживая добросовестных ученых.
Анализируя то, с какой скоростью все это начинает сейчас разрушаться, ничего хорошего в ближайшее время лично я не предвижу. Радует одно: научное сообщество проявляет реакцию, схожую с иммунитетом у живого организма. Сетевое сообщество «Диссернет», популяризация науки, пользующаяся сейчас большим спросом, — все это является иммунитетом, наука защищается. Но переживая этот неспокойный период, мы можем навсегда отстать от мирового уровня.
На обложке: экспонаты, посвященные первым полетам в космос в павильоне «Наука» на ВДНХ / Soviet-life.livejournal.com.
Замечательная статья.
Замечу, что гуманитарии в особом загоне
Благодарим за ценный отзыв 🙂